«Не отступайте — этим вы приближаете будущее». Большая история акциониста и заключенного Павла Крисевича, рассказанная им самим

Утром 19 августа 2020 года петербуржцы заметили под Троицким мостом человека. Подвешенный к опоре, он выкрикивал «Свободу политзаключенным!» на виду у прохожих и полиции. Через некоторое время человек перерезал трос и упал в воду. Один из проходящих туристических кораблей подобрал его и увез дальше по Неве.

Этим человеком был 20-летний Павел Крисевич — телезрители знали его как победителя передачи «Умницы и умники» на Первом канале, а участники митингов Навального — как левого активиста: это Крисевич вел колонну от Смольного на Дворцовую площадь во время одной из самых массовых акций в 2018-м.

Крисевич сел в тюрьму еще до ужесточения репрессий. В октябре 2022 года московский суд приговорил его к 5 годам колонии за хулиганство — за инсценировку самоубийства на Красной площади. Правда, до сих пор Павел отбывает срок в СИЗО.

«Бумага» переписывалась с Павлом Крисевичем с февраля 2023 года и публикует большую историю молодого перформансиста, рассказанную им самим — о взрослении, армии, приходе в акционизм, заключении и планах после выхода из тюрьмы.

«Вечер в хату!» — так художник-акционист Павел Крисевич озаглавливал каждую из 40 страниц писем для этого интервью. Мы отредактировали и дополнили эти письма.

Оглавление:

1. «Район был вольницей». О взрослении Павла Крисевича и первом задержании
2. «Все ждали, что стану дипломатом». О победе в «Умницах и умниках» и поступлении в МГИМО
3. «Среда срочников — братья по несчастью». О годе в армии и двух написанных там романах
4. «Активист переходит в акциониста». О первом перформансе
5. «Тюрем дохуя — нас дохуища». О том, как Крисевич «повесился» на Троицком мосту
6. «Современная Голгофа — сплошь из уголовных дел». О том, как акции привели Крисевича в тюрьму
7. «Цепляешься за солнце в окне, глоток свежего воздуха». О жизни в тюрьме
8. «Даже после заключения думаю остаться». О будущем

«Район был вольницей». О взрослении Павла Крисевича и первом задержании

— Район, где я вырос, — типичный спальник с советскими панельками на треугольнике улиц Наставников, Ударников и Энтузиастов, пропитанный духом пост-панка, песнями группы Ploho и стихами Бориса Рыжего, где солнце всегда оставляет румянец на осыпавшейся плитке фасадов.

[Павел Крисевич родился в Петербурге 7 июля 2000 года.]

На детских площадках извечно кто-то бухает, на пустырях забивают стрелки, на фуд-кортах торговых центров воюют банды школьников, а в лесопарке земля и летом белая от «закладок». Если серьезно, то прекрасный тихий район, школа у меня была рядом с домом, поэтому по дворам я не шатался — воспитание и вечная занятость спортом отвели от дурных компаний.

Район задал внутреннюю меланхолию о поколении нулевых, которое взошло ростками прекрасных людей, но никто нас не просил всходить, поэтому мы так и оставались самосадом расти в своем окраинном обиталище. А теперь вышли в мир и стали его противниками, так как мир этот, всецело накрытый государством, отбирал свободы, когда «район» был вольницей и определенной утопией.

Отношения в семье были как у всех: со своими скандалами и конфликтами «отцов и детей». Дедушка, например, пытался сделать из меня футболиста, а я как перегорел к футболу, так всё больше уходил к учебе. [Паша рос без отца и почти ни разу его не видел — в другом интервью он говорил, что тот играет в театре Ленсовета].

Летом всегда на даче тусуешься — в Токсове, а напротив дача Ротенбергов. После детского времяпрепровождения мы не пересекались, они вроде большую часть времени до СВО были не в России. Поддержку я у них [во время своего дела] не искал и даже не думал о таком. Хотели бы эти люди проявить солидарность — сами бы связались.

Семья узнала о моем увлечении политикой в первый арест. Большую часть времени я был типичным школьником. После уроков выполнял домашние задания, сидел в скайпе с друзьями, обкладывался книгами и делал пространные выписки, а со временем срывался в центр. Район наш на отшибе — до метро 20–30 минут трястись в автобусе, от этого поездка к Невскому была путешествием.

[В возрасте 14 лет Крисевич увлекся темой революции (1905, 1917 год), а затем — идеями коммунизма. Он много читал Троцкого Маркса, Ленина, Сталина и в 16 лет организовал комсомол.]

Первый арест случился незадолго до полуфинала «Умниц и умников» — в январе 2018 года. Тот митинг был рядовым событием в моей жизни как лидера комсомола. У петербургских левых была идея перехватывать акции штабов Навального и завлечь к себе людей — мы приходили на митинги со своей символикой, красными флагами, раздавали листовки.

Так случилось и на январском митинге, который «пошел гулять» до Дворцовой. На пути к площади оказалось, что организаторы от штаба уже задержаны, а мы с красным флагом впереди колонны невольно ведем всех за собой — так я вышел на площадь, где уже стояли десятки автозаков. Я пытался убежать, но меня задержали.

У многих активистов первое задержание — серьезная веха. Если преодолеваешь в себе тягость скандалов с полицейскими, шапито с планами «Крепость», то активизм уже не бросишь. Многие после подобных задержаний надолго отходили от протеста. Но я был максимально заряжен революцией.

Потом началась суета с ответственными по делам несовершеннолетних, вызовом в отдел мамы, которая не знала о моей деятельности. Сперва оформили протокол, угрожая административным арестом, а потом получил «люлей» от родных.

«Все ждали, что стану дипломатом». О победе в «Умницах и умниках» и поступлении в МГИМО

Я случайно попал в телепередачу «Умницы и умники» — учитель литературы попросил написать сочинение по Лихачеву, я его набросал за пару минут на коленке — оказалось, что это был отбор на региональный этап олимпиады.

Был 10-й класс, предэкзаменационная нервозность, и я подумал, что если эту олимпиаду не выиграю, то я никогда по ЕГЭ ни на какой истфак СПбГУ не поступлю. Я ошибался — эта победа сделала меня заложником направления «Международные отношения» и «Зарубежное регионоведение» в МГИМО, а на истфак она квот не давала.

По ходу всего общался с другими ребятами-участниками, кого-то даже записал в свою комсомольскую организацию, точнее, в абстрактный марксистско-троцкистский кружок, с котором мы потом ходили на пикеты, митинги, совместные мероприятия с другими левыми Петербурга.

На этом фоне в семье я стал чуть ли не гением — все ждали, что я стану дипломатом. А я просто умел предсказывать вопросы ведущего и зубрить гигантские объемы информации: история Австралии, авиация, Советская России 70-х, жизнь и творчество Тургенева, города России. И проявлял минимум интереса к языкам, хотя меня предупреждали, что в МГИМО образование построено на языках.

В июне 2018-го я победил в финале олимпиады. Получил 100-процентный бюджет на международных направлениях на четыре года.

Самой большой ценностью стали товарищи по олимпиаде, с которыми мы сдружились в настоящий орден. Это заразило чувством, что молодежь моего возраста составит протестный авангард. Например, моя подруга и первая любовь Таня Колобакина стала прекрасной независимой журналисткой. Те же, кто остался учиться в МГИМО, уверен, выросли настоящими специалистами.

Однако МГИМО пришлось оставить — направление, куда я поступил, не совпало со знаниями, которые у меня были. Сначала пытался познать премудрости языков — английского и датского, — часами зубрил правила и слова, но как только посыпались первые незачеты, забил и стал думать о перепоступлении.

После зимней сессии поехал на могилу [певца Егора] Летова в Омск и решил там определиться. Там думалось о жизни и свободе — можно было непредвзято для себя решить о будущем. В общем, я решил уйти из МГИМО, а перед перепоступлением уйти на год в армию.

«Среда срочников — братья по несчастью». О годе в армии и двух написанных там романах

В армию я пошел, чтобы избежать проблем с учетом в военкомате в будущем и не носиться с бумажками во время новой учебы. До СВО полученный военник был даже удобен. Позднее, когда мне угрожали отчислением из РУДН, силовики думали, что я испугаюсь призыва, но меня это не волновало.

В мае 2019 года я ушел в армию служить в 138-й гвардейской мотострелковой бригаде в Каменке. Типичной срочной службы у меня толком и не было. Первые месяца два была вся эта суета с КМБ, с жизнью в подразделении, где я должен был быть номером на гаубице РСЗМ «Акация». Были наряды на КПП, жизнь в полевом лагере, а потом внезапно я стал помогать с документацией в спортзале. Армейская жизнь идет, а я в стороне от нее, но всё происходящее хорошо вижу.

В армии встретил коронавирус, с которым было много перлов: шитье марлевых масок, «красные зоны» в полевом лагере, построение с соблюдением социальной дистанции.

Пока я служил, в заброшенном парке для техники из-за наркотиков повесился контрактник. Потом всем говорили на построении, что он героем погиб на службе и просили скинуться на похороны. Еще на стрельбищах наш гаубичный дивизион чуть не попал по мотострелковому батальону — из-за ошибок в наводке.

В среде срочников сразу чувствуется, что все братья по несчастью — это быстро склеивает дружбу и товарищество. Тот коллектив, что окружал меня в спортзале, был замечательный. И офицеры, и контрактники из взвода инструкторов — все по-своему приятны и свободны были.

Не знаю, как сослуживцы сейчас в плане СВО, но когда мы общались после службы, многие или перевелись из Каменки, или вообще ушли. Но 138-я бригада, где я служил, уехала на фронт и засветилась под Харьковом. Вероятно, многие знакомые контрактники оказались там.

В какой-то момент службы меня взяли писарем, я располагал свободным временем, под рукой было много бракованной канцелярии, поэтому я сидел и строчил на испорченных приказах и ведомостях. Затем на казенном компьютере перебивал в ворд и пересылал знакомой корректорше, чтобы подтянуть орфографию и пунктуацию.

К дембелю у меня была цифровая рукопись одного романа — «Из глубины век», которую я начал рассылать по издательствам, но нигде ее, конечно, не приняли. Позднее я издал ее через «Литрес» и «Ридеро». Правда после выхода закона о запрете «ЛГБТ-пропаганды» ее сняли с публикации. Причину не сообщили, но в сюжете есть эпизоды, которые подпадают под закон.

Если грубо объяснить содержание, это сборник подростковых мыслей, армейских историй и нелепостей, написанный под влиянием Сорокина и Пелевина. Мне кажется, книга хоть и максималистична, однако мне удалось передать дух времени: и молодых людей, что мечутся, но не могут найти себя, и армию мирного времени — хоть и полной шапито, но романтичной и интересной.

Вторая же книга написана в рукописи и стала художественным отражением моих музыкальных вкусов — «Буерак», Ploho, «Molchat дома» и другого пост-панка. В армии я написал рукопись, а на воле отредактировал треть материала. Арест оборвал мне возможность ее закончить.

«Активист переходит в акциониста». О первом перформансе

В армии я решил с дембеля вернуться в протест с головой. Весной дембельнулся, летом по тому же диплому поступил в РУДН — оставалось свободное время до осени.

Из близких знакомых в протестной жизни остались только ребята из «Марксистской тенденции» и нацболы. Фоном начались суды по делу «Сети» над Филинковым и Бояршиновым, на которые я ходил, чтобы поддержать «родных» фигурантов. Пообщавшись с отцом Бояршинова, я надумал устроить акцию на приговоре.

Тогда я не пытался избежать плагиата, поэтому решил приковать себя к ограде у суда и «вскрыться». Купил наручники и решил потренироваться с ними — зацепил себя за ручку духовки и понял, что ключ в другом конце кухни. Я сразу представил, как вызываю МЧС, они спиливают дверь и находят меня в окружении листовок «Свободу фигурантам дела „Сети“». Пришлось проявить чудеса растяжки и дотянуться ногой до ключа.

В день акции я взял наручники, фаеры и кучу листовок и с адским мандражом пошел к зданию суда: сложно ведь не задумывать, а переступать черту между задуманным и реализованным.

«Вскрыться» не получилось — я не склонен к членовредительству, но в остальном акция прошла успешно. Поддержать Витю и Юлиана пришло много людей, от чего перформанс связался с атмосферой всеобщей солидарности. К тому же у нас не смогли без массовых арестов и «задержали всех» в рамках масочного режима. Меня приписали к общему потоку задержанных, добавив мелкое хулиганство за мат.

Про арест прослышала мама, ссора в семье о моих политических порывах открылась с новой силой. Мы условились, что делать я всё буду, не касаясь семьи и за свои средства.

Акция у окружного суда стала отправной точкой, где активист переходит в акциониста, но понял я это только во время ареста за акцию с повешением.

«Тюрем дохуя — нас дохуища». О том, как Крисевич «повесился» на Троицком мосту

«Повешение на Троицком мосту» возникло после акции с жертвоприношением у Люблинского суда на приговор «Новому величию» — мне тогда выписали штраф за нарушение правил проведения массовых акций и отобрали полицейскую форму, отчего пришлось сидеть в отделе в трусах.

На следующее утро встретился с ребятами из группы поддержки «Нового Величия» и поговорил с ними о впечатлениях от приговора. Подумали, что к апелляции на приговор было бы круто провести еще акцию, скажем «повеситься». Мне сначала не понравилась эта идея, а потом я понял, что повеситься можно и не банально.

Акцию готовил всего пару недель: договорился с человеком с опытом промышленного альпинизма, что он меня с моста предварительно опустит, а затем уйдет. Спуск тренировали у меня на районе на турниках.

Балахон с «окровавленным» воротом я оформил из холщовой косоворотки, а грим «избитости» мне сделала подруга, а на спине я написал: «Тюрем дохуя — нас дохуища». Троицкий выбрали за оживленное движение туристических пароходов и отсутствие камер — пресечь акцию в момент, когда мы привязывались, никто не мог. К тому же — красивое место: стрелка Васильевского, Петропавловка, почему бы в этом пейзаже не появиться повешенному?

Косоворотка отсылала к бело-красно-белому флагу — тогда бушевала Беларусь. Смелый человек в любом тоталитарном государстве неизбежно станет жертвой гонений. Он белой вороной стоит над обществом, и люди видят, что на самом деле он приподнят петлей на шее.

19 августа 2020 года мы встретились с товарищем у «Горьковской» и пошли к месту. Уже у решетки хватил мандраж, еще подошла какая-то женщина с вопросами: «Прыгать будете? Вешаться? А можно я посмотрю?» Я и так боялся высоты, а тут и паранойя. Товарищ меня опустил и ушел по своим делам.

Акция планировалась с расчетом на скорую реакцию МВД, но висел я минут сорок. На катерах проплывали туристы и махали мне рукой. Сверху тусил наряд полиции, решая, что со мной делать, я уже чувствовал тяжесть перетянутых конечностей и в итоге решил резать канат.

Когда я оказался в воде, ближайший от меня катер сменил курс, а матросы следующего кинули мне спасательный круг, подняли и сказали: «Вы с нами до конца экскурсии, на Невском уходите скорее».

Задержали меня только на следующий день — 20 августа отравили Навального, я отнес чай к зданию ФСБ, а потом посетил митинг на Гостином дворе. После митинга, когда я собирался домой, вместо автобуса на остановку подъехал автозак. Меня задержали и вменили всё то же мелкое хулиганство за нецензурную брань за акцию на мосту, но на этот раз дали семь суток ареста.

«Современная Голгофа сплошь из уголовных дел». О том, как акции привели Крисевича в тюрьму

Со временем мои акции становились радикальнее — из-за стремления сделать более «сложное и интересное». Но на это еще сильно повлияло давление власти. Когда разыгрался спектакль с отчислением, я махнул рукой и сказал сам себе: «Хотите видеть меня профессиональным оппозиционером — я вам еще покажу».

А история с отчислением разыгралась после акции с распятием на Лубянке. Она же родилась сама собой: я читал статьи о последних политических делах, и у меня возник образ, что каждый узник совести, повисший под репрессиями, неотличим от распятого на кресте, только современная Голгофа сплошь состоит из томов уголовных дел — и все они на Лубянке с ее пустой Старой площадью.

Крест сперва хотел оригинальный, сходил в храмовую мастерскую, поинтересовался у батюшки, сколько будет стоить распятие для театра, а он выставил ценник в 1,5 миллиона рублей. Тогда мы решили сделать всё в типичном босяцком виде: табуретка нашлась в московском дворе, крест сколотил друг из тусовки нацболов. Нашлись люди, которые в плащах «ФСБ» должны были складывать гору, а потом ее поджигать. Скроили набедренную повязку, из кофе и красителя сварили бутафорскую кровь, сделали венец из проволоки.

5 ноября 2020 года мы подъехали к Старой площади с задворков — с помощью болтов и шайб собрали крест, с самым живописным видом дошли до места акции. Вокруг благо никого не было, спокойно поставил крест, перед ним табурет, вдел руки в узел на кресте и «повис». Подельники скинули папки с делами, облили их керосином и подожгли фаеры. Костер неожиданно сильно вспыхнул, в его огне подельники скрылись.

Я остался висеть, пока не подошел патруль ППС с фразой: «Что вы тут висите? Слазьте!» Я ответил: «Не могу, прибит». И мы вместе стояли и смотрели на пылающие дела. Позднее меня доставили в ОВД «Китай-город». Только меня завели в повязке на паху, в бутафорской крови и в венце в отдел, так задержанный алкаш вскочил и стал буянить: «Что вы делаете с людьми! Изверги!»

Пришли «эшники», угрожали меня посадить, но родился нелепый протокол по ст. 19.3 КоАП РФ — будучи на кресте, я не предоставил документов. За что под слова судьи: «А о детях вы подумали?» получил 15 суток.

После этой акции был еще перформанс с залезанием в кокон из колючей проволоки в январе 2021 года, а летом на Красной площади случился перформанс с выстрелом.

Идея мне пришла, когда я сидел административный арест за разогнанную выставку на площади Искусств в мае 2021-го.

Мне внезапно пришла задумка, что можно во время акции «застрелиться» из охолощенного пистолета: пока что людей как бы убивают вхолостую — запугивая и сажая, но потом, однозначно, холостые выстрелы станут настоящими.

Раньше нестандартность акции не давала подвести ее под статью, а если пытались, то это выглядело нелепо. Даже в моем деле с выстрелом на площади «состав преступления» даже до административки о шуме не тянул. Сейчас художник с любой акцией идет на риск сесть в тюрьму. Ставки выросли: если раньше люди приходили к акционизму от того, что «смысл делать пикет, если я и за перформанс получу 15 суток». К чему будут приходить люди с угрозой от 3 до 10 лет заключения?

К той акции я натурально летел с гнетущим чувством, что надо как можно скорее обозначить этот последний вопль свободы в России, так как, быть может, я скоро совсем уже ничего не смогу делать. Угадал.

[11 июня 2021 года Крисевич вышел на Красную площадь, произнес манифест, дважды выстрелил в воздух из охолощенного пистолета Макарова и один раз — в себя, после чего упал на землю. Спустя полторы минуты полицейские задержали его и снимавшую акцию журналистку Нику Самусик].

Когда я готовился к перформансу, то рассматривал все варианты от административного ареста до того, что меня сотрудники ФСО застрелят. Сперва шили административку, но потом пошло по уголовной стезе.

[В октябре 2022 года Павла Крисевича приговорили к 5 годам колонии за перформанс на Красной площади. Его признали виновным в хулиганстве с применением оружия, совершенном группой лиц по предварительному сговору].

«Цепляешься за разные мелочи: солнце в окне, глоток свежего воздуха». О жизни в тюрьме

Я сижу в разных СИЗО, как обычный арестант, в 20-местной камере, где 60 % из Средней Азии, а остальные из регионов России, а иногда даже из Европы или Кубы.

В камере вечное многоязычие и многорелигиозность. Насчет здоровья: в тюрьме я порой даже меньше болею, чем на свободе, но как кто-то проносит простуду, то сваливает всех. А в тюрьме лучше не болеть — медицина тут не самая оперативная.

Недавно была лихорадка, я думал, что амнистируют меня посмертно — фельдшеры просто отказались лечить, но сокамерники отпоили лекарствами.

Тюрьма дает последствия: ухудшается зрение и тело слабеет. Многим приходят передачи, есть магазин, поэтому сильно никто не бедствует. Это в регионах, как Киров или Пермь, шаром покати, ничего нет, а тут, в Москве, люди едят не только баланду.

Я много занимаюсь творчеством. Например, беру ткань, грунтую ее зубной пастой, а после тушью или самодельными красками пишу сюжеты на околотюремные темы. Рисование — одно из постоянных занятий. Проснувшись, сразу сажусь за письма или работу с холстами. Перерывы беру на баланду, или, если совсем устану, то телевизор.

Статьи [других заключенных] тут очень различаются. И за воровство, и мошенничество, очень много 228-й статьи, хулиганство. Везде сидим дружно, я не помню скандалов и драк. Самым серьезным разгромом обычно бывает обыск в камере.

Что же до сотрудников СИЗО — я так долго сижу, и резонанс у дела был определенный, так что меня чуть ли не половина сотрудников узнаёт. Вот я вернулся в Бутырку из Пермского края, и все постоянно интересуются: «А где ты пропадал?» и всё в таком духе.

Я неконфликтный человек и за весь арест как-то удавалось избежать столкновений на почве правил СИЗО. На некоторых в ходе процесса стараются давить, подсаживают в камеры провокаторов, но мой процесс вне всего этого стоял.

Главная мысль в СИЗО — конечно, о свободе. Ее тоже больше всего не хватает. Цепляешься за разные мелочи: солнышко в окне или глоток свежего воздуха. Еще больше не хватает простора действий, прогулок, живого общения с друзьями, возможности творить серьезные вещи, а не делать зарисовки на зубной пасте.

Поддержки безумно много, и я всем очень признателен за письма — их громадное количество. Если бы не СВО, их было бы еще больше. В большей мере письма состоят из слов поддержки, но порой люди делятся переживаниями, с кем-то обсуждаем религию, с другими строим творческие планы. Я завел традицию к ответным письмам прикладывать самодельную открытку, так что еще и делюсь с волей примерами творчества.

«Даже после заключения думаю остаться». О будущем

Сейчас планируются выставки и каталоги картин, поэтому можно сказать, что благодаря ребятам из группы поддержки мне удается жить на свободе, будучи в тюрьме.

Про отъезд из России я не думал никогда. Я не найду себе места на Западе, да и тот мир, что нас окружает в России, по ментальности и природе мне очень подходит. Да, у нас в стране диктатура, но мы можем постараться сделать Россию свободной — тогда никому уже не придется уезжать.

Отъезд не может всё исправить. Я не виню уехавших, но в моей личной истине будничность в России важнее эмиграции. Даже после заключения предварительно думаю остаться.

В прошлом я ничего бы не стал менять, может только тщательнее прорабатывал бы манифесты и выступления в суде. Тюрьма, кстати, разучивает говорить — чем больше сижу по уши в письмах, тем более невнятна моя речь.

Мне кажется, что вся масса событий, что произошла за мою жизнь, имеет свое место. Если бы я не поймал свои пять лет, то однозначно был бы среди Димы Иванова и Ильи Яшина со сроком за «дискредитацию» ВС.

Если мне скинут год или отправят дело на пересмотр, то тогда точно не доеду до колонии. Если же всё будет без изменений, то там начну писать всякие [ходатайства на] УДО и ПТР, что явно займет еще год-полтора.

Активистам и художникам я могу посоветовать только одно: идите до конца. Если вы вошли в поле, где зреет уголовное преследование, то главное, что остается, — сохранить лицо и не облегчать работу следователям. Если вдруг соскакиваешь, отказываешься от взглядов и стремлений, то вариантов вернуться не будет. А если всю дорогу идти с теми смыслами, за которые вы боретесь, то каждый новый день будет приносить всё больше пользы как для вас, так и для окружающего мира.

Наша деятельность — артистов и активистов — толкает людей на гуманитарные занятия или обращает внимание на проблемы. Наша задача, как у ЛЕФа Маяковского, создать романтику и образ прекрасной страны, за которую можно побороться. Мало того, что мы этот образом создаем, так еще и потихоньку приближаем его воплощение.

Мы никогда не были в столь переломном моменте истории для современной России, наша задача — сохранить себя, свои взгляды и идеи. Если бояться борьбы под предлогом, что и так много заключенных, то никто никогда и не выйдет на свободу. Не отступайте — этим приближаете будущее!