Вячеслав Полунин: «Счастливы только дураки. Умные пытаются, но у них не выходит»

Александр Малич: Дорогие друзья, Слава Полунин с нами!

Полунин входит с натянутым на глаза капюшоном и добирается до кресла на ощупь. Садится.

Александр Малич: Здравствуйте!

Вячеслав Полунин: Здравствуйте.

АМ: Скажите, пожалуйста, зачем вы согласились на встречу со студентами и выпускниками СПбГУ?

ВП: Я вообще люблю поболтать вечерком с друзьями, а раз у меня сейчас хорошее настроение и эту неделю я в Петербурге, подумал: почему нет.

АМ: Сегодня состоялась неплохая снежная увертюра нашей встречи.

ВП: Все должны были давно заметить: когда я приезжаю в Петербург или Москву, в этот день идет снег.

АМ: Вы летом собираетесь в Петербург? Просто скажите заранее даты, мы лыжи достанем. Я хотел бы начать с такого вопроса: вам не кажется, что люди разучились смеяться?

ВП: Наоборот. Смотрит на микрофон. А что я такой басистый? Давайте уменьшим мою басистость. О! Вот теперь я себя слышу. По поводу веселья: да нет, я хохочу каждый день, все мои друзья хохочут каждый день без остановки. Не знаю, как их унять. И сейчас я слышу всё то же самое.

АМ: То есть ничего не изменилось?

ВП: Наоборот, всё крепчает и крепчает.

АМ: А для вас существует разница между смехом и гоготом?

ВП: Прекрасно, когда с переливами. У меня есть одна интересная история. Все думали: почему у меня такой успех? А я всё время предпринимаю специальные действия для того, чтобы у меня в зале всегда был смех. Для театра «Лицедеи» я всегда записывал, кто в зале хорошо смеется, — и после спектакля мы давали вечный билет этому человеку. И таких людей становилось всё больше и больше. Теперь во время премьер у меня в зале такое творится! Одно из правил для своей жизни: иметь рядом как можно больше смеющихся, радостных, счастливых.

АМ: У нас есть тут такие — они в первом ряду.

ВП: Я вижу целый зал.

АМ: Вы неоднократно говорили о том, что создаете контролируемый хаос: если есть система, вы ее разрушаете.

ВП: Потому что система — это всегда скучно. Она упорядоченная, структурная. Она вся с острыми углами. Нужно ухитриться, чтобы хаос был органичным, а не разрушительным. Замечательная была книга о карнавале и смеховой культуре, где рассказывается о том, как здорово карнавалы разрушают весь мир, чтобы создать новый. Потому что старый уже не очень-то хорош: черви завелись, трухли много. Я люблю постоянно вокруг себя создавать карнавал. Не разрушать что-либо — а создавать карнавал, который захватывает всё в какой-то свой водоворот и ухитряется убирать все правила. Это желание, это поток, это страсть.

АМ: А есть страны, которые настолько систематизированы, что вам там сложнее?

ВП: Наоборот. Например, Англия — моя любимая страна для выступлений. Когда человек в своей жизни всё время следует правилам и ты ему даешь возможность хоть чуть-чуть ослабить ремень, скинуть смирительную рубашку, — там начинается такой взрыв, после которого его невозможно еще долго утихомирить. Поэтому это для меня просто идеальная страна. В Питер приезжаешь или в Москву — тут уже все расхристанные, просто в свой поток попадаешь.

АМ: Здесь у вас уже все зрители с вечными билетами на ваши спектакли.

ВП: Наверное. Я с 1967 года здесь, в Питере. С того времени, наверное, многие люди посетили мои спектакли и заразились. Я очень заразный: болезнь — желание жить неожиданным способом.

АМ: Говорят, в Ленинграде тяжело жить, плохо, серо.

ВП: Наша Англия.

АМ: То есть вас это не останавливает?

ВП: Наоборот, это мне очень нравится. Я почему-то прилип к Питеру. Не поехал в какой-то другой город, хотя их много хороших в России. А вот Питер для меня в самый раз — то, что нужно.

АМ: Вы говорили всегда, что вам мама сказала ехать в Питер.

ВП: Нет-нет, мама сказала: «Иди учись на экономиста». Оглядывает зал. Это экономический факультет?

АМ: Это экономический, да.

ВП: Я поехал учиться в Инженерно-экономический институт (ИНЖЭКОН — прим. «Бумаги»), окончил три курса с огромным трудом. Потом глаза на лоб — чувствую, не мое, я больше не в состоянии. Привез маму, посадил в первом ряду на спектакле: в молодежной самодеятельности ИНЖЭКОНа я был звездой. Мама посмотрела, сказала: «Ну, Слава, всё, бросай свой экономический!». Поверила, что смогу этим зарабатывать на жизнь.

АМ: Но вам же негде этому было учиться?

ВП: Как негде? Вокруг столько всего прекрасного. Ходил я в ДК Кирова, в зал старого кино или что-то такое. И просто выучил наизусть все фильмы Чаплина, Ллойда, Китона. Мультфильмы смотрел: «Том и Джерри», «Дисней» и так далее. По сто раз посмотрел всё — и у меня уже была профессия.

АМ: А это правда, что вы создали пять студий пантомимы и при этом одновременно были руководителем всех пяти — притом что сами пантомиме не учились?

ВП: Ну да. Я хотел научиться пантомиме, а лучший способ чему-то научиться — начать это преподавать. Поэтому я открыл сразу пять студий: в Политехническом институте, в Кораблестроительном институте, в ДК Ленсовета… Я уже всех их даже не помню. И начал преподавать. И вместе с учениками мы начали изучать: а что это, а почему это, а как это происходит. В конце концов, когда я почувствовал, что у меня не хватает времени вообще ни на что, я понял: ну ладно, надо оставить одну студию. Оставил в ДК Ленсовета.

АМ: Вопрос из чата: «Как начинающей клоунессе попасть к вам в театр?»

ВП поворачивается к залу: Я немного развернусь, а то боком вас не чувствую. Неделю назад — или две — я сделал во Франции проект Crazy Women, или «Бабы дуры». Я собрал всех лучших клоунесс мира на гала-концерте. Это был такой разгул стихийности, силы, радости. Я теперь, конечно, где-то в России хочу повторить. Главное, чтобы кто-то взялся за это: привез их, накормил, спать положил. Поворачивается к Маличу. Так что она спросила?

АМ: Она спросила, как попасть к вам в спектакль.

ВП: Нужно на фестиваль этот приехать — и сразу попадешь в свою стихию. А на спектакль — три дня назад мы только закончили гастроли в Москве. Следующие по России — это Пермь, Казань. Потом по югу, вся Сибирь. Это уже, наверное, осенью. Каждый год стараемся сделать несколько туров — по Поволжью, по Сибири. У нас есть свои любимые дороги, и мы по ним каждый год отправляемся.

АМ: А какие любимые дороги? Поволжье и Сибирь?

ВП: У меня есть несколько проектов. Один из них называется «Транссибирский экспресс». Десять городов-миллионников по Транссибирской магистрали.

АМ: Это удобно.

ВП: Я каждый год стараюсь их объехать максимально, сколько смогу, по этому маршруту. А в этом году вообще вот что придумал. У меня гастроли на Тайване, а потом в Гонконге. Одна неделя — перерыв. Я думаю: куда деваться? Не могу же я на пляж — загорать. Вспомнил, что рядом Владивосток. И вот сначала у меня Тайвань, потом Владивосток, а потом Гонконг.

АМ: А вы можете неделю ничего не делать?

ВП: Неинтересно. Лежишь-лежишь. Ну час лежишь. Ну два лежишь. До 45 лет у меня не было ни одного выходного, ни одного отпуска. Мне просто было жалко терять время, потому что столько всего. У тебя выходной — а столько вещей красивых несется мимо тебя.

АМ: Как это выдерживают люди, которые рядом с вами работают?

ВП: Вздыхают — и выдерживают. Думаю, это просто упоение полетом и радостью жизни: если я делаю какой-то проект, это значит, что 50 процентов времени мы просто хохочем, празднуем.

АМ: Я не могу не спросить вас про Академию дураков. Потому что среди всех проектов, про которые вы рассказываете, Академия выглядит самой структурированной. В каком состоянии Академия сейчас? Как в ней защититься?

ВП поднимает толстовку, под ней футболка с логотипом Академии дураков: Это вообще песня. Моя любимая песня. Академия дураков сейчас расправила крылья и несется орлом над горами. Мы начали где-то в 80-е: сделали первые конгрессы дураков, потом Ролан Быков мне позавидовал, открыл отделение старых дураков. Со мной объединились. Мы приняли человек 70. Попасть туда очень сложно: нужно перевернуться особым способом. Необходимо что-то сделать, чтобы все сказали: «Ну дура-а-ак, настоящий дурак появился на свет!». Например, диссертации люди пишут. Одна моя любимая называется «Одиночество непарного носка в истории цивилизации». Один человек, например, получил недавно летом звание академика. У него нет ног. И он ехал на велосипеде из Беларуси до Португалии. Он сделал специальный велосипед, чтобы ехать при помощи рук. Мы всегда отмечаем людей, которые делают какие-то нереальные поступки, вызывают оторопь у всех вокруг. Невозможно поверить, что человек на такое способен.

Я сейчас пишу тезисы будущей книги «Как быть счастливым», у меня уже 40 пунктов. Вообще, счастливы только дураки. Умные всё время пытаются, но у них не очень выходит. Мы подумали, что нужно помочь миру. На одной чаше весов лежит ум, а на противоположную чашу весов мы положили глупость. И оказалось, что глупость настолько сильна и прекрасна! Но я говорю только о радостной глупости. Мы не имеем в виду всю остальную. У нас своя дорога: дураки точно знают, как быть счастливым. Когда мне задали вопрос: «Счастлив ли ты?», я вдруг понял, что всю жизнь был счастлив. Всю жизнь вообще без перерыва. Я подумал: что за явление такое? Пытался разобраться. Сейчас исследую, пишу все эти правила, которых я придерживался, чтобы быть счастливым. Конечно, люди всегда задают вопрос: «Неужели нет трагедий? Неужели нет тяжелых событий?». Вопрос в другом. Человек-дурак участвует в общественной жизни и переживает всё то же самое, что переживают другие, но независимо от этого он почему-то радостен и счастлив. И пытается помочь всем другим быть такими же.

АМ: Это благодаря Петербургу вы нашли в себе эту силу?

ВП: Не знаю. Первый Всесоюзный конгресс дураков был здесь в 1988 году. Когда люди подходили ко Дворцу молодежи, они не могли найти вход, потому что всё было заколочено досками. Они обходили здание несколько раз вокруг, находили дверь в подвал, где топили уголь, чтобы поддерживать тепло. Оттуда вырывался пар. Были включены все горячие души. Надо было проскочить, подняться по пожарной лестнице; матрос загораживал проход; нужно было лезть через окно второго этажа. Каждому, кто всё это преодолевал, ставили печать на лоб: «Конгресс дураков». Несмываемую — держалась десять дней. 10 000 человек по Питеру ходили с этой замечательной блямбой. Помню, как генерал один стоял и уговаривал матроса: «Поставьте мне, пожалуйста, две, а жене не ставьте. Ей нельзя». Когда люди попадали на конгресс, им нужно было заполнять анкеты и стоять в очереди. Очереди были бесконечные: тут надо было сказать, сколько рост, здесь — сколько вес. Пока не проставишь все печати и не распишешься — тебя в зал не пускали. А на входе в туалет было написано: «В туалет без штампа буфета входа нет». Ты должен был пойти в буфет, получить штамп, что ты что-то съел. А чтобы сдать куртку, нужно было попасть в тот угол здания, где лежали мешки с нафталином. Это было невозможно из-за бесконечных очередей: отдельные очереди для курток, отдельные — для пальто. В общем, там всё было сделано как у самых настоящих дураков.

И главное: в зал не пускали никого, у кого не было шляпы и галстука. И люди выскакивали на улицу и искали: «Где шляпа, где галстук? Дайте мне шляпу, дайте мне галстук!». Потому что солидные дураки должны быть всегда в шляпе и галстуке. И вот они бежали в соседние магазины, доставали шляпы и галстуки, пробивались в центр этого события, входили в черный зал с черным конфетти, черными шарами, черным серпантином, потому что там провожали в путь всех лицедеев. Двенадцать гробов стояло на сцене, мы лежали в них. И люди выходили читать стихи, клали нам дорогие подарки, потом подняли нас на плечи и потащили через весь город. Сзади шел оркестр и пел нашу любимую песню в замедленном темпе: «Blue, blue, blue canary!». И так мы шли до реки. Весь город шел за нами. Никто ничего не понимал: кого несут, куда несут, за что несут? И вот нас притаскивали к Неве, мы выходили из своих гробов, поджигали огромное количество бумаг, которые собрали за всю жизнь нашего театра, и пылающие гробы поплыли ночью по Неве, а салют накрыл это своими торжественными россыпями.

АМ: Тут есть вопрос про Брюса Ли: «Брюс Ли советовал людям быть водой. Кем посоветуете быть вы?»

ВП: Я, конечно, друг не Брюса Ли, а друг другого замечательного человека: его зовут Джеки Чан. Которого я считаю самым великим клоуном на свете. Единственный клоун, который остался в кино сегодня. В этом году у меня огромная была радость. Когда мы собрались в Китай на гастроли, я написал продюсеру: «Если не будет Джеки Чана, я не приеду на гастроли». А Джеки Чан в это время был где-то в Голливуде, снимал фильм. И вот продюсер извернулся тройным узлом — и через двойного брата-свата-зятя связался с ним. Мне прислали сообщение от Джеки Чана: «Сейчас не могу приехать, позже встретимся. Поздравляю с гастролями в Китае». Брюс Ли для меня, конечно, герой, а дураки — это антигерои: никакого героического смысла они в этой жизни не видят, увиливают от всех героических поступков и поступают так, как им больше нравится.

АМ: Первый шаг, который вы записываете в ваших советах о том, как быть счастливым? С чего начать, чтобы стать стопроцентным дураком? Те, кто здесь сидит, ведь не считают себя дураками.

ВП вскакивает с кресла: Чего я тогда здесь сижу! Садится. Кресло пищит. Что-то мы дали темпу. Давайте медленно. Мы медленно будем рассуждать, как… Какой шаг?

АМ: Вы как-то рассказывали про гастроли в Японии — и про то, что там трудно было найти общий язык с залом в первое время.

ВП: Наверное, я больше всего на свете люблю путешествовать. И клоунада, и все мои действия — это для того, чтобы побольше путешествовать. Прикидываешься клоуном — тебе говорят: «А, ты клоун! Приезжай к нам». Раз — и поехал. Путешествия, знакомства с разными горами, долами, реками, людьми — это такое удовольствие.
Овчинников написал книжку «Ветка сакуры», мы ее зачитывали-перечитывали. Япония — она такая другая, мистическая, магическая. Страна другой планеты. Мы так мечтали когда-нибудь прикоснуться к ней. Все наши истории с путешествиями такие: ты выбираешь страны и к ним себя готовишь десятилетиями. Прежде чем я еду в страну — особенно в ту, где мечтаю побывать, — много-много лет копаю всё, что с ней связано. Перед гастролями со спектаклем приезжаю попутешествовать, попробовать дать маленький номер или выступить на телевидении, чтобы понять: что это за люди, как они дышат и чувствуют, чего они хотят. Поэтому на Японию я потратил бесконечное время, прежде чем поехать туда как домой. Сейчас мы в Японии действительно как дома: нам строят здание в Осаке, в этом году открывается здание, в котором будет жить «сНежное шоу». Летом следующего года мы начинаем в этом здании свои длительные гастроли. На контракт с Японией мы потратили восемь лет, чтобы договориться, что мы туда приезжаем.

То же самое, когда выходишь на сцену и не знаешь, как быть с людьми. В первый раз, как приехали в Нагою, мы уши прижали: должны работать по-японски. Значит, тихо, аккуратно, никого не трогать. Раскланяться десять раз. И вот мы по-японски начинаем работать. Первое отделение: полная тишина, люди в недоумении. Продюсер прибегает: «Вы что, с ума сошли? Делайте всё как всегда! То, что вы делаете, японцы уже умеют! Делайте то, что им непонятно: ходите по головам, швыряйте из стороны в сторону, что хотите. Удивите нашу публику!» И тогда мы, как всегда, по-своему разгулялись — и полный порядок в конце спектакля. Такое часто происходит. В последний год мы часто ездили на Ближний Восток: Бахрейн, Катар, Кувейт.

АМ: Туда, где нефть.

ВП: Да-да, вот там мы сейчас всё время выступаем. Там сейчас строят театры, раньше в этих странах их не существовало. И в первый раз люди приходят, садятся — и не знают, что такое театр. Куда садиться? Куда смотреть? А что будет? И вот мы приезжаем: сплошной черный зал — только белые полоски. Я говорю: «Ребята, аккуратно. Не прикасаться». Но после первого отделения все эти черные костюмчики повалили к нам на сцену, начали с клоунами обниматься. Мы не ожидали такой реакции. Клоуны у меня спрашивают: «А теперь можно?» — «А теперь соответствуйте их отношению». То есть мы часто попадаем в ситуации, когда не знаем, каким путем и что нужно делать.

АМ: А насколько вы мобильны внутри спектакля? Как часто понимаете, что нужно что-то поменять?

ВП: Иногда во время спектакля ты поворачиваешь всё раз пять. Выходишь с одной скоростью, с одним состоянием — чувствуешь: в зале никто не колыхнулся. Не то. Разворачиваешься в гротеск — опять не то. Разворачиваешься в драму. И снова не то. И ты за спектакль несколько раз корабль этот поворачиваешь. А, зацепилось! И ты туда начинаешь двигаться. Слава богу: всё, мы выиграли. А бывает неделя, бывает и две недели — и бьешься, и бьешься. И поворачиваешься, и разворачиваешься. А из зала ничего назад не возвращается. Так было в Париже: нас измотало. Мы думали: Франция, легко! И вдруг: никак. У нас есть барды, во Франции есть шансонье. А что у нас с бардами: метафорические образы. Напихали в свой спектакль метафорических образов. Смотрим: цепляет. То есть мы приезжаем в страну, а потом долго выискиваем, через какую дверь к людям пробраться, чтобы они начали откликаться на то, что мы делаем.

АМ: Есть место, которое вы так еще не изучили?

ВП: Я очень боюсь ездить в Африку. Там неизвестные животные, там крокодилы. Много всего того, что мне не очень приятно. И я боюсь. Поэтому все эти годы не ездил в Африку и принципиально отказывался от всех приглашений. А в этом году мне сказали: «Ну давай, в Южную хотя бы Африку съезди». И мы приехали в эту Южную Африку. Теперь боюсь, что мы только там и будем теперь гастролировать, потому что удовольствие от посещения этой страны такое огромное, сила реакции взаимоотношения с публикой, впечатления. Вдохновение в чистом виде.

Вообще, мой прототип — в Австралии такое животное, которое двигается так медленно. С таким черным носом.

Зал: Коала.

ВП: Коала, да. Я ей подражаю. Мой персонаж на сцене — брат коалы.

АМ: У вас десять дел одновременно. Как вы можете быть коалой?

ВП: Чем меньше двигаешься, тем больше делаешь. Это замечено. Я раньше думал: туда, сюда — и всё успею! В итоге ничего не успеваешь. Лежу себе на одном боку — и успеваю. Главное, не суетиться.

АМ: Вопрос из чата: «Какой ваш самый глупый поступок в жизни?»

ВП: Когда человек делает мало глупых поступков, ему проще выбрать один. А если я с утра до ночи делаю только глупые поступки, то среди миллиона этих самых поступков очень трудно выбрать один. Не представляю себе. Я люблю делать то, что невозможно. Я люблю делать только то, что весело, а значит, точно глупо. Что бы я ни делал, это почему-то всегда связано с глупостью и радостью. Глупость и радость для меня — практически одно и то же. Все мои поступки посвящены этому.

АМ: «Есть ли какие-нибудь особые приметы или обряды перед спектаклем?»

ВП: Я не называю то, что делаю, театром. Иногда, конечно, приходится, чтобы люди поняли, чем я занимаюсь. Но, в принципе, занимаюсь я совсем не тем, что все думают. Я уже давно не интересуюсь театром. Давно меня не интересует драматургия, персонажи и так далее. Я просто собираю счастливых людей в кучу — и мы куда-нибудь отправляемся к чертовой бабушке, чтобы весело провести время. И когда встречаем публику, нам особенно хорошо. Потому что публика подключается — и начинается полное столпотворение. То есть я собираю счастливых людей и занимаюсь глупостями. Балуюсь. И вот как-то я балуюсь, играюсь с этой жизнью — и она становится такой легкой и простой. И все сложности куда-то исчезают. А результаты почему-то выходят в десять раз легче, быстрее, естественнее. Через юмор, смех, необязательность, игру человек может в десять раз больше, чем через труд, уперевшись лбом в стену. Я-то могу побить всемирные рекорды по этому делу: я такое количество стен лбом прошиб. Потому что другого способа не знал. А потом выяснил, что есть более простой. Главное, чтобы всё было с радостью и удовольствием.

АМ: Вопрос был про обряды, но неважно.

ВП: Нет, почему. Во-первых, репетиции запрещены у меня в театрах. Слово «репетиция» запрещено, слово «работа» запрещено, слово «труд» запрещено. У нас только радость, бесполезное существование на свете. Когда мы собираемся и начинаем фантазировать, мы просто спонтанно выплескиваем всё, что в нас находится. Каким-то путем мы открыли все заслонки — и просто существуем, как стихия этой жизни.
Перед началом спектакля у меня спрашивают: «А кто чего играет?». Я говорю: «А сколько вас сегодня?». Я сделал так, чтобы пальто — то есть сценических костюмов — было меньше, чем артистов. Кто первый схватил, тот и играет сегодня. А если ты поздно пришел, то тебе пальто уже не достается. И никто никого не ругает. А если кто-то опаздывает, все кричат: «Ура-а-а! Опоздал, опоздал!». Потому что он назавтра приносит тортик. Зачем нужны наказания? Зачем нужны правила? Когда всё стихийно само собой происходит — и происходит правильно. И вот они узнают, кто что сегодня играет. Артист мне говорит: я никогда это не играл. Я говорю: ну и здорово. Кто-то в коридоре идет, я говорю: «Стойте! Молодой человек, идите сюда. Поиграйте сегодня за этого человека, а он поиграет другую роль». Никто не верит. Но мы берем любого встречного, одеваем в костюм и отправляем на сцену. В любом моем спектакле вы можете увидеть какого-то странного человека — это он в первый раз на сцене. Это правило спонтанности, стихийности, импровизации.

Ровно за две секунды до начала я поворачиваюсь и говорю ключевые слова сегодняшнего выступления: «Собор Парижской Богоматери» или «Хармс», еще что-нибудь. И все понимают, что сегодняшний спектакль мы играем совсем иначе, чем вчера. Ребенок как клоун: он даже не помнит, как он играл вчера. Главное, что воспитывается в нашем театре — свобода, импровизация, стихийность жизни. И вот, когда артисты слышат «Собор Парижской Богоматери», значит, сегодня драма. И вот они выходят в драме и начинают страсти в клочки рвать. А я говорю: «Сегодня ни одной шутки». И все клоуны играют, ни одной шутки не произнося, не делая ничего такого, что обычно делают клоуны. И им это очень нравится, потому что они ежедневно достигают чего-то такого, чего никогда в жизни не достигали.

АМ: А слова-то вы откуда берете?

Полунин хлопает себя по лбу.

АМ: Понятно. Ну вот вы рассказываете, и всё очень солнечно. А допустим, вы понимаете, что этот человек не может играть в вашей труппе. Как вы с такими расстаетесь?

ВП: Мы не расстаемся, потому что не встречаемся. В моей команде нет никого, кто работает в ней постоянно. Я приглашаю людей на конкретные выступления на неделю или на две. И мы проводим эти недели в полном удовольствии. А кто придет на следующий проект — неизвестно. Поэтому все из кожи лезут вон в данном проекте, чтобы поучаствовать в следующем. А я не беру тех же самых. Я думаю: мы едем в Испанию. Я должен собрать страстную команду. Из 70 человек из разных стран я выбираю семерых страстных. А в Англию везу только минималистов или абсурдистов. Каждый раз, когда мы едем куда-то, заново собирается вся труппа.

АМ: Такой принцип вы стали проповедовать после «Лицедеев»?

ВП: Да, правильно. Потому что понял, что через какое-то время начинается «оседание». И то, что ты делаешь на сцене, перестает людей волновать. Надо всё время меняться, всё время искать, всё время быть начеку и быть готовым ко всему.

АМ: Вопрос из чата: «Может ли в ваш спектакль попасть талантливый актер, но не клоун?».

ВП: В последнее время я вообще не интересуюсь, какая профессия у человека, который приходит ко мне. Я интересуюсь, счастлив он или нет. Чтобы дарить людям счастье со сцены, ты должен быть счастлив сам. Если ты несчастлив, от тебя не пойдет эта энергия. Поэтому я слежу за тем, чтобы в моей команде все были счастливые, радостные, включенные. По улице иду: «О, счастливый человек! Поди сюда».

АМ: А бывает так, что человек сам не знает, что он счастлив, а вы это видите?

ВП: Конечно. Он же светится! Это сразу видно. И вот я прихожу вечером и вижу, что сидят человек шесть-десять моих актеров. Этот светится, а этот спит. И я говорю: «Так, ты сегодня играешь главную роль, а ты сегодня на третьем плане тихонечко поспи в уголочке». То есть они делают то, что им в этот день хочется.

АМ: А как понять, что ты счастлив?

ВП: Мы с Борей Гребенщиковым как-то поехали в Черногорию. Нас пригласили, чтобы мы прочли лекции о счастье. И мы долго вечером сидели и пытались понять: как узнать, счастлив ты или нет? Выяснилось, что всё очень просто: если ты насвистываешь, ты счастлив. Напеваешь или подпрыгиваешь. Есть такие проявления, которые очень точно сообщают тебе, что ты счастлив.

АМ: Даже если ты очень грустную музыку насвистываешь?

ВП: А грустную можно насвистывать?

АМ: Можно, конечно. Ну или намычать.

ВП: Вот если грустную, то только намычать.

АМ: Чувствуется, что вы опытнее в том, как отвечать на этот вопрос, чем я в том, как его задавать. Расскажите, пожалуйста, о фестивале Burning Man в Неваде.

ВП: Об этом я могу рассказывать с утра до ночи, бесконечно. Потому что когда туда приезжаю, пребываю в идеальном состоянии, в котором хотел бы находиться всю свою жизнь.

АМ: Не жарко?

ВП: 50 градусов в тени. Когда туда приезжаешь — песчаная буря на два дня. Через метр никого не видно. Ничего не видно. Оборачиваешь лицо тряпкой, пропитываешь водой. Одеваешься как космонавт или какой-нибудь хоккеист. И через два дня ты понимаешь, где находишься — в пустыне Невада где-то в районе города Рино, оттуда еще ехать надо целый день.
Это огромная пустыня, где каждый год в одно и то же время собирается примерно 80 тысяч человек, чтобы просто продемонстрировать другой способ жизни. В основном это креативные люди, которые что-то создают. Что-то такое, что никому не нужно. Создают со страстью, удовольствием — и пытаются каждому встречному это впихнуть, навязать. Главная идея фестиваля: сделай что-нибудь для другого. Там запрещены деньги и дела. Люди собираются, чтобы повеселиться, отпраздновать эту жизнь и проявить свое творческое начало. Там такое количество проектов! Например, когда ты берешь велосипед ночью и движешься от огонька к огоньку — а там расстояние условно 5 километров — и стоит стол, ручка, книжка. И ты можешь написать слова, которые созрели в твоей голове. Потом едешь к следующему огоньку — там еще что-то небывалое. И вот объект за объектом объезжаешь самый большой в мире выставочный зал с какими-то фантастическими идеями.

Они, например, строят огромный храм. Храм всех религий. Каждый раз они строят 10-этажный дом, если не 20-этажный, и люди всех вероисповеданий приходят туда. Или огромный дом только для того, чтобы встретить или проводить солнце. И вот ты выходишь. Закричал верхний этаж: они увидели солнце. Потом следующий этаж. И они орут бесконечно на этих этажах. И в конце всё это сжигается: огромный город горит. Принцип тот, что ничего не надо сохранять. Всё должно исчезнуть и возродиться заново в следующем году.

Один водитель грузовика целый год работает, чтобы заработать деньги на трейлер свежей рыбы и привезти в Неваду. Приезжает туда, ходит по палаткам и раздает людям эту рыбу, чтобы у всех был праздник в этот день. И ты получаешь целый каталог: «Что может свершиться у тебя в этот день». Листаешь его и думаешь, что же ты хочешь. Здесь тебе полечат сердце, а здесь — душу. Здесь ты можешь выпить: великолепный бар. Написано: «Приходите со своим любимым напитком, у нас здесь будет очень весело». Бесконечное количество этих листочков — ты теряешься. Сюда заходишь — баня, здесь тебя помоют. А там тебя накормят. А в третьем месте расскажут про какую-то фантастическую идею жизни. А здесь люди, которые только от солнечной энергии питаются. Мы приехали, у меня спрашивают: «Вы сколько децибелов выдерживаете?» — «В каком смысле?» — «Ну сколько децибелов вы выдерживаете? Вот это место — 50 децибелов, там — 20, там 100». Оказывается, это музыкальные установки, которые бьют всю ночь. И есть место, где полная тишина. Ноль децибелов. Каждый выбирает себе количество децибелов и живет в своем децибельном пространстве.

Мы сейчас издаем книжку про Burning Man. Получили первую премию за наш лагерь: просто я привез целый контейнер дров, а в пустыне дрова на вес золота. У нашего лагеря каждый вечер горел костер, и все приходили к нам, чтобы посидеть у костра, поговорить.

АМ: То есть не зря вы все-таки три года учились быть инженером.

ВП: Экономистом. Кстати, я думал, что зазря, но оказалось, что все свои театры я экономически высчитал. И они почему-то так крепко существуют. Слава богу, мама настояла на том, чтобы я делал то, что я не хотел и не любил. Это всё-таки пригодилось.

АМ: Это с тех пор пошло у вас правило, что надо три года терпеть то, что не нравится, а потом можно менять?

ВП: У меня правило посложнее. Меня Аркадий Райкин научил, когда я бегал к нему за чаем, приходил на его спектакли. Очень много у него выведал правил жизни артиста. Он подсказал, что у артиста есть ритм, по которому он живет, — и тогда я стал делать спектакли согласно своему ритму. Как бы ни давили продюсеры, я делаю спектакли только в те дни, когда у меня восторженное состояние — все остальные дни пропускаю. И… почему мы с тобой заговорили про эту историю?

АМ: Потому что три года.

ВП: Я знаю, что у меня каждый четвертый спектакль провальный, поэтому я его не играю. Потом я знаю, что у меня через три недели неделя провальная — я ее не играю. Я полностью весь свой год расписываю согласно своему внутреннему ритму. И поэтому все вот эти… Еще раз?

Зал: Три года.

АМ: Три года.

ВП: Три года. Напевает. «Ты мне снилась…». Самое важное — это твой ритм. Например, каждые двенадцать лет я полностью меняю свою жизнь. Каждые семь лет заменяю оно дело другим. То есть заранее знаю, когда то, что я делаю, мне станет ненужным — и перед этой датой уже лихорадочно ищу, что же мне интересно будет после. Это называется у меня «ноги в воду». Я на неделю ухожу к речке, опускаю ноги в воду и сижу, пока не высижу, куда же дальше хочу. Что я делал не так и почему, что я должен делать, чтобы было «так». Это очень конкретные формулы, простые, и если человек им следует, у него вся жизнь почему-то складывается правильно. Он становится счастливым. Я не скажу, что у меня меньше трагедий, чем у вас, но зато у меня больше радости, чем у других. Это правила, которые человек должен осознать и выполнять, чтобы добиться тех целей, которые он себе поставил.

АМ: Это только ваше правило?

ВП: У каждого свое, каждый должен сам просчитать свои ритмы. Должен посмотреть, что с ним было за всю его жизнь. И где у него происходили всплески. И по дню, и по неделе, и по месяцу.

АМ: Вы всё время говорите о спонтанности, а при этом…

ВП: Это обязательная история. Мой любимец Мейерхольд, за которым я следую и который для меня просто всё, сказал такую замечательную фразу: если хочешь достать что-то вон там — ты должен ногу закинуть как можно дальше обратно. Тогда у тебя всё получится. То есть для того, чтобы сделать что-то впереди, ты должен держать равновесие сзади. Всё, что ты в жизни делаешь, — качели. Если хочешь быть авангардистом, то должен изучить всю историю этого вопроса и стать рационалистом. Только тот, кто придерживается этого правила, достигает наибольшего успеха.

ВП: Я очень часто делаю школы, как только подхожу к новому явлению. Вот подошел к уличному театру. Собираю тысячу людей, говорю им: «Ребята, там интересно. Пойдемте со мной». Ну и триста из них идут со мной. Здесь обожглись, здесь нас ударили; прощупываем, что же это за пространство такое. А теперь как у Хармса: я лучше расскажу про другой случай. Решил я поучить дураков. Как учить дураков: решили взять корабль и поплыть по реке. Корабль дураков — отличная идея. По Волге, месяц туда и обратно. Всё равно куда. Каким-то способом ухитрились получить трехпалубный корабль. Сели на него. Сначала из тысячи человек я выбрал человек двадцать учеников, потом взял двадцать педагогов. И вот мы отправились по речке Волге вдаль. У нас состоялась первая встреча с капитаном корабля. Он сел со мной и говорит: «Ну, что будем делать, где будем останавливаться?». Я говорю: «Не знаю. Остановимся, где понравится. А если не понравится, то плывем дальше». Капитан запил, и больше мы его не видели. Но, слава богу, был помощник капитана, который соглашался на любые наши идеи. Плывем, плывем, значит. И в одном проходе стену обклеили, написали 32 дня, которые должны были провести там, нарисовали квадратики. И кто хотел, мог что-то написать в этот квадратик. Это значит, он писал: День Гоголя, День сурка, День башмака. И он должен был отвечать за этот день и придумывать, как мы должны себя вести.
Утром направлялись в нарядную — она всегда у нас есть, во всех местах, где я живу, — это место, где свалено всё что ни попадя, чтобы надеть это и преобразиться в другое существо. Тебе нужно притвориться другим существом, чтобы оказаться в том месте, куда ты хочешь прорваться. И вот все одеваются — и начинается день. И те, кто справляется лучше всех, вечером получает билет на верхнюю палубу. Там бал. Весь день они пытаются заслужить этот билет. И вот это и есть школа. Школа ежедневного перевоплощения в другое существо, иного понимания мира. Каждый день эти миры меняются. Каждый день ты другой, попадаешь в другой мир и пытаешься разобраться этом мире. Это пример школы, которая не школа. Этих школ у меня было семь, как семь континентов, семь видов искусств.

АМ: Вопросы из зала.

Голос из зала: Когда корабль отправляется в следующий раз?

ВП: В том-то всё и дело, никто не знает. Мы узнаем иногда за час. Мы сообщаем в Канаду: «Мы через час отплываем». — «А как же я?» — «Как хочешь!» — «А какой маршрут?» — «Мы не знаем!» — «А кто плывет?» — «Мы не знаем!».

Молодой человек из зала: Как попасть в вашу команду выпускнику театрального училища?

ВП: Я сейчас попытаюсь ответить, но всё, что я скажу, будет враньем. У меня на визитке написано десять званий, которые я сам себе присвоил. Например, атташе дельфинов на Земле, президент Академии дураков — и все эти организации существуют. И во всех я действительно занят очень сильно с утра до ночи.

Голос из зала: Попасть-то как?

ВП: Куда попасть? Выбирай организацию.

АМ: Надо сказать, что молодой человек уже получил визитку.

ВП: Ты получил визитку? Прочитай.

Выпускник театрального училища: «Клоун, президент Академии дураков, посол Андерсена в России, атташе посольства дельфинов, король петербургского карнавала».

ВП: И всё? У меня есть визитка со списком подлиннее. Ну ладно. Что сейчас активно существует? «сНежное шоу». Присылаешь видео, там есть интернет-адрес.

Выпускник театрального училища: Я вам сейчас покажу, у меня с собой.

ВП: Нет, мне сейчас некогда. Первое: присылаешь видео на этот адрес. Второе: существует лаборатория «Мельница». В двух словах: находится она под Парижем, 30 минут от центра, 4 гектара земли. И там фантастическое количество необъяснимых субъектов, объектов, растений. Там есть черный сад с черными листьями. Есть белый сад, где всё белое. В этом саду я изучаю то, что когда-то придумал Евреинов, — театрализацию жизни. Каким путем создать жизнь, полную театральности, торжественности, эффектности, радости — не серую, а с особым вкусом. К двум его понятиям «искусство» и «жизнь» я добавил третье — «природа». Потому что для меня лучший источник гармонии и понимания того, что такое жизнь человека, это природа. И вот я соединил эти три элемента в этом месте, которое долго искал, десять лет. Мы ищем способ, каким образом создать свою жизнь как произведение искусства. И используем опыт всех поколений, которые создавали искусство, но для своей повседневной жизни. Там огромное количество проектов. Очень много студентов туда приезжает, чтобы в это окунуться и этим жить. Через сайт «Желтая мельница» можно в этом поучаствовать.
Есть у меня в Москве организация «Корабль дураков», которая занимается уличным театром, тоже есть сайт. Там всегда сообщается за много месяцев, какие фестивали и проекты делаются. Есть Академия дураков, где дураки собираются в стаи, веселятся и учат других быть счастливыми. Все эти проекты — их двенадцать — существуют параллельно, и во всех них можно участвовать.

АМ: А правда, что, когда человек приезжает на «Мельницу», на следующий день он уже должен интегрироваться?

ВП: Во всех моих проектах нет публики. Есть только соучастники. Мне неинтересна публика, которая приходит просто посмотреть. Вот, например, на «Мельнице» последний проект «Как научить голубя летать». Тысяча человек пришли с крыльями. И они долго готовились, они создавали свой перформанс: публика из соседних сел или там из Нью-Йорка. На «Мельнице» просто: если кто-то приезжает, он считается частью семьи. И берет на себя обязательства: поливать, готовить. А обычную еду нам готовить скучно, мы расписываем цветную неделю: понедельник — только красная еда. Вторник — только желтая. В среду — сиреневая.

АМ: А если у кого-то аллергия на красную?

ВП: Тогда он надевает очки нужного цвета и спокойненько ест любую еду.

АМ: Вопросы из чата. Можете отвечать на любой. «Сколько у вас желтых толстовок?», «Как часто у вас случаются травмы?»

ВП: Травмы. Конечно, мы очень любим травмы. Когда я работал в Цирке дю Солей, обязательно человек пять у нас были на костылях за кулисами. И мы всегда фотографировались на них в позе «летят журавли». Однажды я перед премьерой начинаю танцевать — и рву связку. На костылях играю неделю, вторую. Потом прихожу без них. Ко мне подходят зрители: «А почему? Такой хороший образ был». То есть травмы ведут к высокому развитию.
Последнее эпохальное событие на «Мельнице» — наводнение. Перед этим мы сделали фестиваль голубя, фестиваль воздуха, и я говорю: «Давайте сделаем фестиваль воды». Боженька услышал — захотел поучаствовать. И впервые за 150 лет такая вода пришла, что люди выплывали в лодках из окон второго этажа — в другие окна. Все думали: «Какая беда, что делать!» А мы: «Потрясающе, у каждого своя лодка!». Кто на матрасе, кто на плотике. Все нам пишут, звонят: «Что случилось?!». А мы: «Приплывайте быстрей, у нас тут потрясающей красоты вообще история!». Плывет холодильник, на нем моя внучка, открывает, мороженое достает, пока оно не утонуло. Журналисты ходили табуном. Потому что вся Франция, вообще-то, в горе и только на «Мельнице» почему-то радость. Мы ставим стол, который почти скрыт под водой, пьем кофе, чай. И тут мимо плывет сосед. Видит, кофе пьем. Говорит: «А можно мне кофе?». Я вам это рассказываю шутя, но это правда. Мы так живем. Мне не нравится плакать из-за того, что у меня там что-то случилось. Затопило — черт с ним. Ну затопило! Зато какая красота! Такой красоты я бы никогда в жизни не дождался.

АМ: Может быть, если бы вы затопили специально, люди сказали бы: вот дурак.

ВП: А они подозревают, что это я.

АМ: Вопрос: «Как вам было в Цирке дю Солей»?

ВП: 1993 год, сложновато было в Питере, никому не нужны были наши выступления. Людям было не до этого. Я подумал: нельзя тратить время просто так, надо хотя бы поучиться у кого-нибудь. Вспомнил, что есть самый великий цирк в мире — дю Солей. Позвонил им, сказал, что я имею годик-другой в распоряжении и согласен поучаствовать в их программе. Они обрадовались, я поехал туда — и сначала было потрясающе. Года полтора — удовольствие невозможное. Множество идей, множество совершенно новых вещей. Но постепенно это превратилось в завод. Они если чего придумают, то стараются этого держаться. А мне неинтересно держаться за то, что я придумал, я еще придумаю. Завтра другое, послезавтра тоже. И поэтому начались у нас конфликты между той системой стабильности и моей — стихийности. В конце концов я заболел, в больницу стал ходить. Доктора, порошки. Не выдержал, побежал к ним, говорю: «Отпустите меня на свободу!». Они: «Найди себе замену — и можешь спокойно уезжать». Я выскочил на улицу, поймал такси, в нем сидел Юра Медведев — актер театра на Таганке. Я говорю: «Юра, ты же хотел быть клоуном?». Он говорит: «Да». — «Ну вот, с сегодняшнего дня ты работаешь в Цирке дю Солей». Я сходил с ним в магазин, купил ему какой-то пиджачок, сделал из него персонажа. Вечером он уже показывал в цирке представление. На следующий день я был свободен.

АМ: «В одном из своих интервью вы говорили, что ваш учитель — это ваша внучка. Чему она вас научила?»

ВП: Однажды, когда меня пригласили преподавать в ГИТИС, я написал программу, и одна из строчек звучала так: «Я хотел бы учиться у пьяниц, бомжей, детей, собак». Перечислил много моих любимцев. Потому что эти существа не включают интеллект в свою жизнь. Они живут эмоциональной стихийностью. И я учусь у них их естеству существования в природе. Дети — самые-самые идеальные камертоны реальности. Когда ты репетируешь и у тебя что-то получается, тут же прибегают дети и собаки. Они оттуда, из соседнего двора, чувствуют эту энергию жизни, которая здесь бурлит. И я знаю точно, что если ребенок реагирует, значит, я всё правильно делаю. Поэтому я всё время за ними слежу: как они поступают, как они реагируют, во что они включены, каким путем. Для меня лучше учителя, чем ребенок, играющий во дворе, нету. Я могу часами за ним наблюдать и потом пытаться понять, как же он это делает и как достичь того же.

Девушка из зала: Здравствуйте. Хотела сказать вам большое спасибо, потому что книга «Алхимия снежности» перевернула всю мою жизнь в лучшую сторону. А вопрос такой: можно вас обнять, пожалуйста?

ВП: Это она пытается пробиться в наш театр. Потому что я говорю, что работаю только с теми, кого хочу обнять. Первый этап попадания в театр: нужно обняться. Там есть семь ступеней. После окончания мероприятия, хорошо? А то мы сейчас начнем обниматься, и всё остальное остановится.
По поводу книжки. Кстати, мы пару коробочек книжек взяли на всякий случай, можно будет приобрести. По поводу книжки: мы ее перевели уже на японский язык, на английский. Сейчас будет презентация в Лондоне, на Пикадилли. Потом в Нью-Йорке. Мне книжка нравится. Это шестая книжка. Мы пишем, читаем — не нравится. Сжигаем. Следующие пять пишем. Прошли много этапов, пока большие тома превратились в маленькую книжечку. И там все слова, которые я люблю. Ее держать в руках приятно, гладить. Странички замечательные. Какая бумага! А какой великий художник нарисовал картинки! Бухгольц. Я познакомился с его картинами в Германии. Я ему говорю: «Нарисуй, пожалуйста, иллюстрации к моей будущей книжке, которую я когда-нибудь напишу». И он начал рисовать. Говорит: «Я очень медленный». Я: «Ничего, я не спешу». И вот через десять лет он позвонил мне: «Я закончил. Ты книжку написал?». Я говорю: «Да. Тащи иллюстрации». И вот теперь в этой книжке замечательнейшие просто иллюстрации.

Кстати, посмотрите один из моих сайтов: slavanewcircus.com. Там такие удивительные картины художника Холланда. Он лет 30 рисовал обложки для журнала «Таймс». Такой поэт воздушный. Всю жизнь создавал черно-белые рисунки. Я ему говорю: «А попробуй цветное сделай! Я бы для своего спектакля с удовольствием твои картинки применил». Лет через десять звоню, спрашиваю: «Ну как дела?». А он: «Начал цветные картинки рисовать». И вот посмотрите на сайте, что получилось. Он был раньше ершистый такой, жесткий карикатурист. И вдруг у него всё стало поэтичным. А клоуны — единственное, что он теперь рисует вообще.

АМ: А зачем вы пишете книжки? Я понимаю, что это общий вопрос, на который нельзя ответить конкретно.

ВП: Нет, наверное, можно. Я делаю 40 спектаклей и 70 проектов. И люди зачастую видят максимум один-два. Мне просто жалко: такое количество прекрасных вещей, которые выскочили в мир. Мне хочется, чтобы люди с ними познакомились.

АМ: А если кто-то сделает лучше, чем вы?

ВП: Пожалуйста. Раньше я очень боялся. А потом понял, что никто не в состоянии сделать то, что я придумал. Возьмите эту книгу, прочтите сценарий — его осуществить невозможно.

Молодой человек из зала: Я с Сахалина сам.

АМ: Ты ехал долго. Очень долго. Как там у вас с погодой?

Молодой человек из зала: Прекрасно. Там много солнца. Больше солнца, чем здесь. Но здесь люди радужные — это радует очень сильно. Как ты относишься к тому, Вячеслав, что люди продают свое знание? Свое собственное «я»? Это для тебя бизнес или как?

АМ: Это на Сахалине люди так запросто на ты переходят?

ВП: Я тебе могу сказать: я столько раз проваливал все свои бизнесы, что теперь могу любой затевать и знать, что я его стопроцентно провалю. Я не бизнесмен. Ни один из моих проектов никогда не давал никакого дохода, кроме удовольствия. Но это самый большой доход, который может быть.

Молодой человек из зала: Это про бизнес. Ну а насчет продажи мудрости? Ученику за деньги. Это как? Правильно?

ВП: Ты меня не услышал. Для этой книжки я выбрал лучших художников, лучших дизайнеров, лучшую бумагу, лучших переводчиков. Никто бы не был в состоянии купить эту книгу, если бы я указал ее реальную стоимость.

Студент из зала: Вопрос от галерки…

АМ: Нет, галерка за вами, вы еще неплохо сидите. Есть еще Сахалин.

Студент из зала: У меня вопрос про цирк на Фонтанке. Почему вы согласились стать художественным руководителем, не сожалеете ли, что согласились, и какие выводы сделали из всей этой сложившейся истории?

ВП: Я во многие места в своей жизни заходил — и в кабаре, и в мюзик-холлы, и в экспериментальные театры, и в кино. Не существует, наверное, в искусстве никаких таких уголков, в которые я специально бы не забредал и не пытался разобраться, что это такое. Я очень хотел разобраться, что такое цирк. И мне хотелось понять, каким он может быть, каким он должен быть сегодня, куда он идет и что с ним будет. И поэтому, когда министр культуры мне позвонил и сказал: «Слава, можешь помочь с цирком на Фонтанке?», я с удовольствием этим занялся. Я заключил контракт на три года — и три года пытался что-то изменить. Но оказалось, что это неправильно. Нельзя переделывать те коллективы, те цирки, которые уже существуют в России на данный момент и имеют большую традицию. Нужно рядом строить новые цирки с новыми людьми, с новой архитектурой и новым пониманием. Бесполезно сталкивать новое поколение, которое хочет совсем другого, и существующее, которое любит цирк совсем по-другому.
Естественно, наши попытки соединиться в единое целое давали мало успеха. Главное, что в цирке сейчас не как в конюшне. Он новенький, чистенький, с современными технологиями. Его полностью переоборудовали. Если бы я не пришел в цирк, навряд ли нам дали бы денег, чтобы привести его в порядок. Мы это сделали. Второе: целое поколение молодых ищущих ребят хлынуло ко мне, чтобы спросить, в какую сторону двигаться. И поэтому образовались такие школы, проекты, где участвовало очень много людей в поисках того, каким должен быть современный цирк. И после того, как закончился мой контракт, многие из этих людей сегодня находятся в цирке «Упсала», в который я очень верю и который считаю гнездом будущего цирка в нашем городе. Поэтому те, кто хочет видеть новое понимание цирка, — идите смотреть, чем занимается цирк «Упсала».

Я считаю, что мы многое сделали. Слава богу, всё произошло, хотя очень-очень много было сложностей. Столкновение двух разных пониманий циркового искусства не могло дать хороших результатов. Я очень рад, что у нас случилась «Золушка» — прекраснейший спектакль. И мы сделали три замечательных сценария, привлекли шикарных композиторов, художников. На всякий случай я всё это положил на полочку и жду. Мало ли, придет время, дадут возможность — и придут вот эти современные произведения.

АМ: А правда, что у вас лежит целый шкаф со сценариями, которые вы готовы реализовать?

ВП: Раньше я делал «Караван мира», отдавал три года своей жизни: лбом об стенку, пока не добьюсь финансирования. В какой-то момент я понял, что могу это делать, но мне жалко тратить на административные действия годы, не связанные с творчеством. И стал готовить проекты и класть на полку. Надо сказать, что за последние 10–15–20 лет раза четыре-пять огромные проекты делались просто потому, что кто-то пришел и постучал: «А у вас нет ли случайно хорошего проекта?» — «Да, конечно, специально для вас я подготовил его десять лет назад».

Студентка из зала: У меня есть к вам вопрос, только, пожалуйста, ответьте искренне, без ваших шуточек.

АМ: Ничего себе.

Студентка из зала: Бывали ли розыгрыши, за которые вам стыдно и приходилось просить прощения?

ВП: Я… не «скромный», другое слово…

АМ: Тактичный?

ВП: Нет. Просто стесняюсь. Я стеснительный. Чтобы я начал кого-то разыгрывать — да вы что. Чаще всего себя разыгрываю. Я не сатирик, не ироник. Я вдохновенный мечтатель, который не занимается тем, что кого-то разыгрывает. Мне неинтересно этим заниматься.

АМ: Вот и искренний ответ.

Студент из зала: Как вы относитесь к выступлениям стендап-комиков?

ВП: Сложно отношусь. Понятно, есть такие стендапы, как Карцев, Ильченко или Райкин. Я боготворю их. Когда стендап начнет приближаться к этим вершинам Джомолунгмы, я в это поверю. Пока на уровне бедер находится весь жанр. Когда в стендап придут поэты, с удовольствием начну его слушать. Наверное, иногда искорки проскакивают, но так как я это стараюсь обходить, не замечаю. Если мне скажут, что где-то появился мастер, который оказался одновременно поэтом, с радостью обращу туда взор.

АМ: Главное, чтобы он был смешной, там же ведь в этом смысл?

ВП: Смешной — не только. Чаплин говорил: если в юморе есть хоть немножко красоты, тогда и стоит им заниматься. Нет в юморе красоты — не стоит им заниматься.

Студентка из зала: Большое спасибо за ваше заразительное жизнелюбие. Вы как-то упоминали, что любите Индию. Можете рассказать об этом? О каких-то местах.

АМ: Где вас можно встретить.

Студентка из зала: Например.

ВП: С Индией у меня какие-то особые отношения. У меня ощущение, что они так далеко ушли и смотрят на нас как на маленьких детей, которые барахтаются со своими игрушками. Они находятся в такой простоте и глубине, что наш анализ мира кажется смешным. Они сосуществуют напрямую с миром. Когда едешь по Индии, первое, что тебя поражает: все люди, которых ты встречаешь, смотрят тебе в глаза и улыбаются. И ты заглядываешь в какую-нибудь каморку, где 20 человек находится, и кажется, что они должны друг друга перегрызть, а они все улыбаются через окно тебе: «Ой, кто ты? Ты пришел к нам!». Ощущение, что у них вообще не существует проблем. Они где-то там уже, в космосе, находятся.
Кто-нибудь в Индию приедет: «Грязь». А они этой грязи не замечают. Грязь — в чувствах, в отношениях, но не на земле. Главное, как ты этот мир принял и живешь ли в гармонии. А остальное настолько неважно и вторично.

Поэтому я в Индию ездил много раз и лаборатория во Франции — вся из Индии. Я посчитал, что если буду покупать в «Икее», то будет гораздо дороже. В Индии нет досок без резьбы. Это же глупо, если человек не приложил своего творчества. Они вкладывают столько творчества в свою жизнь. Утром женщина встает, берет песок и начинает им около своего дома рисовать узоры. Десятки метров фантастических узоров — и всё на полчаса: потому что люди пошли и растоптали. А на следующее утро они снова встают и делают эти узоры. Индия что-то такое поняла, что нам туда ездить и ездить, пока мы не оставим свою суету и не научимся этим простым вещам. Я считаю, что если человек съездил в Индию и понял ее, то это важная, огромная часть жизни. У меня был период: я ехал в Америку, во Францию. С моим последним спектаклем 50 стран объехал. По многу раз. А перед этим было время, когда я знакомился с каждой страной. Приезжал в Америку: «Как они ухитрились упростить все вещи так, что ты ими пользуешься без лишних усилий?». А потом приехал в Индию и понял, что там вообще эти вещи не нужны. Эти вещи — бестолковые. Познание мира через знакомство с народом очень важно.

Девочка из зала: Как вы считаете, какой самый интересный цирк сейчас в мире?

ВП: Что?

АМ: Какой самый интересный цирк сейчас в мире? Спрашивает девочка лет одиннадцати.

Девочка из зала: Девяти!

АМ: Девяти. Простите, пожалуйста, что я вас состарил.

ВП: У меня дома библиотека современного цирка. Там представлены все цирки последних десятилетий. У меня десять любимых цирков — и это только те, которые завоевали вершины. А еще 50, которые идут к этому и нашли свою дорогу. Сейчас, вообще, взрыв в мире, потому что люди поняли: при помощи этого искусства можно говорить очень сложные вещи, очень тонкие. Мы привозили в Питер представление: полтора часа два человека кидают пять мячиков. Оторваться невозможно. Ты не можешь вздохнуть. Потому что боишься пропустить хоть одно движение. Они через мячики говорят о смысле жизни, о любви, обо всем. Сейчас цирк что-то такое произнес, что нужно срочно это всё вытаскивать. То, что делается в Упсале, — это очень правильные вещи. Это лучший цирк в России.

Студентка из зала: Вы считаете, те мечты, которые есть в жизни, должны обязательно исполниться. Как звучала в детстве ваша мечта? И второе. Мама вас пыталась запихнуть на экономический, но вы всё же свернули на тот путь, который оказался для вас приятнее. Как вы поняли, что смысл жизни в счастье?

ВП: Ну, во-первых, нужно слушаться маму. Это очень важно. Я рад, что переубедил маму, что моя судьба другая. Но пока этого не произошло, я следовал ее словам. Без этого нельзя. И поводу мечты. У меня было четыре мечты. Нет, пять. Я хотел быть журналистом. Космонавтом, потому что Землю сверху видно. Потом библиотекарем. Потом лесником. И клоуном. И вот последние три мечты осуществил. У меня фантастическая библиотека. Семь библиотек по разным направлениям, и я ими с таким удовольствием занимаюсь: копаю, собираю, ищу старинные книги. Недавно был на гастролях в Бергамо — в городе Арлекина. Там библиотека потрясающая средневековая. Я начал копать про Арлекина, всё выкопал, что они никогда не доставали. Теперь они уже перевели это в цифровой вариант — всё стало всем доступно. Библиотека — это моя страсть. Я могу всё забросить и заниматься только книжками.
Второе: я соорудил сад во Франции, и он находится среди леса. Я так люблю природу, что считаю себя самым настоящим лесником. С утра убегаю, пока дел нет, и копаюсь в розах или других цветах. Посадил луг 40 метров величиной с пятью видами цветов: каждые две недели меняется цвет луга. Он становится то желтым, то красным, то белым, то фиолетовым. Садовники говорят: «Это невозможно вообще, зачем вы этим занимаетесь?». А я просто делаю то, что хочу, и не слушаю. И конечно, я хотел быть клоуном. Я им стал. Хотел быть каким-то особенным: десять раз резко поворачивал, уничтожал всё, что делал до этого, чтобы найти что-то совершенно другое — метафизического клоуна, клоуна в жизни, а не на сцене. Все свои мечты я осуществил — мне не хватает мечт для воплощения. Время еще есть, а мечты кончились.

Студентка из зала: А осознание счастья?

ВП: Если следуешь за детской мечтой, то находишься в согласии с собой. Ты реализуешь предназначение, которое тебе подарила Вселенная. Это и есть счастье — творить и открывать себя. Это самое великое счастье, какое может быть.

Молодой человек из зала: А можно подарок сделать? Я написал номера для вашего клоуна. Может быть, лет через десять вам пригодится.

ВП: Я, конечно, с удовольствием, но, наверное, отдам кому-нибудь из своих учеников, потому что уже перестал интересоваться номерами, выступлениями и так далее. Я пытаюсь режиссировать произведение под названием «жизнь». Ищу, каким путем творить в реальности, а не на сцене.

АМ: У нас есть здесь человек в зале, который должен задать последний вопрос. Он приехал из Казани специально на эту встречу на поезде.

Выпускник театрального училища: Это я!

АМ: А, это вы! Ну, вы уже задали свой вопрос. Вот, собственно, и всё.

Выпускник театрального училища: Теперь визитка есть. А можно автограф? Мчится к сцене. Полунин вскакивает с кресла и отбегает назад.

АМ: Да, конечно. Но сначала Слава Полунин выберет лучший вопрос, за который мы вручим толстовку. На ней надо еще и расписаться.

Голос из зала: Почему она серая?

АМ: Сложно объяснить.

ВП: Кстати, серый цвет очень сценичен. На него любой прожектор светит — он становится того же цвета, что и прожектор. Этот цвет считается самым сценичным и может менять свою энергию.

АМ: Например, так можно объяснить. Кому мы подарим ее, как вы думаете?

ВП: Ой, вы знаете, у меня памяти нет никакой. Ты, может, всё-таки за ними следил.

Женский голос из зала: Можно я задам этот вопрос и получу толстовку?

АМ: А вы из Петербурга?

Мужской голос из зала: А я с Сахалина!

АМ: Подождите. Ну задавайте вопрос.

Женский голос из зала: Дурак дураку рознь. Где в мире самый качественный дурак?

АМ: Где дурак косяком идет?

Женский голос из зала: Где человек максимально приближен к тому идеальному состоянию дурака?

ВП: Конкуренция идет между англичанами и русскими. Потому что англичане головой дошли до этого и у них Льюис Кэрролл, Эдвард Лир. Они так основательно всё это расковыряли и подали. А у нас просто: какие главные в России проблемы? Дураки и дороги. Почему здесь столько замечательных клоунов? У нас любят недотеп, растяп. Сострадание здесь очень развито. В России жалеют убогого, слабого, немощного. А дураки — они все такие. Они таким способом живут. Народная любовь к этому антигерою и дает возможность здесь появляться великим клоунам. Жалко только, что ушел Олег Попов. Мы очень старались ему помочь, чтобы он снова мог вернуться в Россию и последние свои спектакли здесь играть. Он был так рад, что встретился с русской публикой. Такие же Юрий Никулин, Енгибаров, Карандаш. Здесь столько великих клоунов рождалось — и весь мир об этом знает. Это место, где дураку счастье.