«Пути назад у меня нет, это осознанный поступок». Зачем активистка Мариам Песвианидзе сожгла российский паспорт и как сидела в турецком лагере для эмигранток

В последний день выборов президента России, 17 марта, активистка и соосновательница проекта Parki ar Minda Мариам Песвианидзе сожгла свой российский паспорт перед консульством РФ в Стамбуле. При этом она, коренная москвичка, остается гражданкой Грузии.

Из-за акции Песвианидзе задержали и на четыре дня посадили в лагерь для нелегальных эмигранток, после чего ее депортировали в Грузию. Мариам считает, что ужасы, которые она увидела в лагере, важнее ее протеста, — и готовится отдельно освещать условия женщин там.

Paper Kartuli узнала у активистки, как она организовала перформанс в Стамбуле, что увидела в лагере для нелегальных эмигранток и почему не видит для себя смысла протестовать в России.

— Турция — территория, похожая по своей диктатуре на Россию, поэтому я посчитала, что там моя акция возымеет больший эффект. Если бы я сожгла паспорт здесь [в Тбилиси], это бы никого не заинтересовало. А в Турции опаснее, поэтому получилось более сильное высказывание.

Общий план был такой: сначала я публикую видео с анонсом, голосую, выкладываю видео с вулкана (где запечатлен перформанс Мариам и Данилы Ткаченко c сожжением портрета Путина на вулкане Стромболи — прим. Paper Kartuli), а далее выхожу и сжигаю свой паспорт.

Российское консульство находится в туристическом месте, на улице Истикляль. 17 марта я пришла туда около 12:45. Там была огромная очередь. Но я договорилась, чтобы меня пропустили вперед без очереди. Внутри я испортила бюллетень: нарисовала хуи вместо галочек, написала «Путин должен гореть в аду» и «Слава Украине!».

Сфотографировать не удалось, потому что в консульство не пускали с телефонами, нужно было оставлять их при входе. Затем я ушла готовиться к перформансу в кафе напротив. В туалете сделала надписи на руках и в паспорте (на английском: «Путин = убийца. Я никогда его не прощу. Он разрушил наше будущее» и «Россия убивает» — прим. Paper Kartuli).

Я просчитала риски и знала, что меня задержат и что за этим последует — знала всё, кроме лагеря [для нелегальных эмигранток]. На этом пути меня сопровождал мой турецкий друг и оператор Берк Тосун: он снимал видео, которое я скоро выложу, и которое станет заключительным в серии роликов, приуроченных к 17 марта 2024 года.

Я понимала: пути назад у меня нет. Но это был осознанный поступок. Да, было страшно, сложно и отчасти даже больно [сжигать паспорт]. Не в плане самого паспорта, потому что к символике на нем я испытываю полное отвращение. Но был момент, когда паспорт догорал, и — это видно на одном из видео — я заплакала.

Я понимала, что сжигаю мосты: я уже три года не была в России. Если до 2022 года у многих из нас были хоть какие-то надежды, то после 24 февраля их не осталось. Я последний раз была в России в 2021 году. А уехала в 2014-м, потому что война началась тогда.

Когда паспорт догорал, я поняла, что теперь точно не поеду в Москву. Этого я и хотела добиться — не оставить себе шанс на возвращение. Потому что мы много раз как граждане России за эти два года говорили про точку невозврата — но всё время отодвигали ее.

Единственная причина, по которой я думала, что, возможно, поеду в РФ, — мама и родственники. Моей маме 72. И, возможно я скажу страшную вещь, но теперь даже по этой причине я не поеду в Москву.

— Меня задержали сразу, как только паспорт догорел. Приехала полиция, все [сотрудники] были в черном, на черной машине с синей мигалкой сверху — очень престижно. Они дежурили около российского консульства в связи с большим скоплением людей — и прибежали, когда увидели дым.

Турецкий паспорт похож по цвету на российский, и сначала они думали, что я турчанка. Но стало очевидно, что это не так, когда они отобрали у меня остаток [паспорта].

Как гражданка Грузии, я понимала, что ничего плохого не случится, потому что по закону меня не имели права отправить в страну, отличную от той, по паспорту которой я въехала. Меня не имели права отправить в Россию, даже с учетом того, что я гражданка России. Хотя, как я понимаю, такие разговоры велись: по крайней мере, позже посольство [Грузии] сказало моему папе, что была такая опасность.

Первые три часа в полиции всё было супер. У меня был переводчик и мне объяснили, что скоро я смогу выйти, а окончательное решение по моему вопросу будет через два дня. Я даже папе написала: «Не переживай, я в отделении, сейчас протокол составим, и я домой пойду».

В итоге переводчик ушел, я спустилась вниз, и девушка-полицейская попросила меня на смеси языка жестов и турецкого снять кольца и шнурки. В итоге через гугл-переводчик мне сообщили, что нужно посидеть в отделении еще пару часов.

Я позвонила отцу и сказала, что всё резко поменялось. Папа всё понял (он тоже, можно, сказать активист — участвовал в защите Белого дома на стороне демократических сил во время событий путча 1991 года) и сказал, что будет звонить в МВД Грузии и в посольство.

Я сняла шнурки, кольца и зашла в обезьянник. Там сидела великолепная Ханна — нелегальная эмигрантка из Эритреи, с которой мы разговорились. Мне выдали бутылку воды, сок и сэндвич. Обезьянник был люксом, по сравнению с тем местом, куда меня увезли потом.

За счет того, что я сразу позвонила отцу, на момент, когда нам сказали «на выход» и надели наручники, к участку приехали грузинские дипломаты. Они мне объяснили, что сейчас меня, скорее всего, повезут в лагерь для нелегальных эмигранток. Сказали не волноваться и соглашаться на депортацию.

Лагерь — отдельная большая тема, про которую сейчас я готовлю материал. То, что я попала туда, стало важнее, чем сам перформанс, потому что это ГУЛАГ XXI века в Турции.

Только в нашем здании, по моим подсчетам, было 500 человек — и постоянно прибывали новые. Я посчитала, что этаж там рассчитан примерно на 85 человек, а размещено было около 200. В комнате, куда помещается десять человек, находится 20.

Я спала на одной кровати с женщиной из Узбекистана, ее зовут Мари. Надеюсь, она уже вышла. Русскоязычные женщины поделились со мной чаем, дали засохший хлеб и пластиковые упаковки меда, как в самолете. Мыла там нет, туалетной бумаги тоже. Антисанитария полная. Решетки. Медикаментов никаких.

У меня начались месячные — мне дали детский памперс. На все болезни ответ один: Parol — это парацетамол по-турецки. Беременна ты — Parol, кашель — Parol. И всё надо выпрашивать, тебе ничего не дают просто так.

Внутри здания есть магазин, куда водят под конвоем. Там цены в два раза выше, чем в Стамбуле, — и купить что-то можно только за наличные. У меня каким-то чудом остались 40 лир в кармане, и в складчину [с другими эмигрантками] мы купили сигареты за 60 лир. В Стамбуле я покупала их за 20 лир.

Не все женщины, которые там находятся, нелегальные эмигрантки. Большинство — да. Но были и исключительные случаи: например, девушка из Азербайджана, которая вышла на день раньше, чем я. Ее туда привезли, потому что она поссорилась с полицейской, — и ей пришлось согласиться на депортацию в Баку.

Сотрудники говорят только по-турецки. Я ничего не имею против турецкого языка, но для меня загадка: почему в лагере для нелегальных эмигранток, сотрудники знают только один язык? Это просто несовместимо с логикой. Эмигрантки из африканских стран, например, не знают турецкий, хотя прекрасно говорят на английском. С ними никто не может там общаться…

При этом там есть переводчики в офисе: мне дали Юлю. Это светлейший человек: не знаю, по какой причине она работает в этом месте. Она мне очень помогла, с помощью нее я смогла добиться, чтобы мне дали позвонить. Но чего мне это стоило… Я устроила там скандал.

Мне жалко женщин, которые там застряли на месяцы и которым никто не поможет. Поэтому, мне кажется, об этом важно говорить. Я им [сотрудникам лагеря] прямым текстом сказала: «Вы пожалеете о том дне, когда вы меня сюда закрыли. Потому что у всех остальных женщин, которые здесь находятся, не будет сил об этом говорить, а я сделаю это целью своей жизни — рассказать о том, что здесь происходит».

— Я не жалею ни о чём. Мне кажется, хорошо, что меня депортировали: чем сильнее наказание, тем больше твое дело привлекает внимание. Основная ошибка диктаторов в том, что, когда ты применяешь силу к протестующим, ты даешь им больше очков. Именно это привлекает внимание.

В России это не работает, к сожалению. Одна из причин, на мой взгляд, — изоляция российского гражданского общества, оппозиции. Люди, которые смотрят телевизор, не знают о протесте. Моя мама за Крым: у меня из-за этого родители расстались. Я периодически рассказываю ей, что происходит, как сажают людей, — она соглашается, что это ужасно и так быть не должно, но потом говорит, что уверена: наши суды разберутся, а правозащитники помогут.

Мы [в России] старались как могли. Я в протесте с самого начала, на все акции ходила. Но, во-первых, — несоизмеримое процентное соотношение: оппозиции меньше. А во-вторых, репрессии усиливались. При этом есть смелейшие люди, которые продолжают протестовать. Я безгранично восхищаюсь их смелостью. Мне такой смелости не хватило. Именно поэтому я уехала. Учитывая мою эмоциональность и неспособность врать, я рано или поздно оказалась бы в тюрьме, еще и с моей грузинской рожей.

Я испытывала притеснение с 2006 года. Это, кстати, то, за что я обижаюсь на своих друзей: например, один из них написал 24 февраля: «Мы проснулись в фашистским государстве». Но Россия стала фашистским государством очень давно. И говорить такие вещи в 2022 году даже как-то неприлично. А я подобное встречаю очень часто. Среди своих же друзей. Мне кажется, мы все должны признать: мы не смогли, у нас не получилось, и это пиздец.

Если мне кто-то, как гражданке России, говорит: иди протестуй, — то я отвечаю, что могу, но не вижу в этом смысла. Я вижу смысл в том, чтобы помогать политзаключенным в РФ, помогать людям выезжать из РФ и Украины, собирать деньги для ВСУ и беженцев. Но я не вижу смысла сидеть в российской тюрьме и быть сакральной жертвой.

Я считаю, что государство Россия должно остаться на территории Центральной России и стать новой страной, в которой я, возможно, когда-нибудь захочу жить. Я не хочу возвращаться в эту фашистскую Германию XXI века под названием Россия. На данный момент я не представляю для себя это возможным.

Я одна из тех грузинок, которые бойкотируют любую продукцию, произведенную на территории России. Я хочу, чтобы ни одна моя копейка не уходила на войну. Везде, где я могу избежать контакта с российской машиной и налоговой системой, я это делаю просто из принципа.

При этом я четко разделяю политику и культуру и язык. Русский язык — мой любимый, мой родный язык. Я могу говорить по-английски, по-грузински, но я хочу говорить по-русски. Я бы хотела жить в Москве. Я коренная москвичка, но я не могу. Это моя отдельная маленькая трагедия, но это ничто по сравнению с бомбежками Киева или Мариуполя.

Я не хочу быть унылой русской или унылый грузинкой с московским корнями, которая будет писать слезоточивые посты о том, как я хочу вернуться в РФ и как я скучаю по нижегородским полям. Это неуместно.

Москва, по которой я скучаю, — ее больше нет. Мне некуда возвращаться. В Мариуполе уничтожили целый город. У меня есть оттуда двое друзей, они жили возле драмтеатра. Сейчас они в Австрии. Они мои очень близкие друзья и я обсуждала это с ними. У них буквально уничтожили город, и они еще долго туда не вернутся. А у меня целый город стоит, но его тоже нет.