«Злу должно быть объявлено, что оно зло». Как Светлану Друговейко-Должанскую увольняли из СПбГУ за участие в деле Скочиленко — а студенты и коллеги ее поддерживали

Филолог и преподаватель СПбГУ Светлана Друговейко-Должанская — участница одного из самых громких политических процессов современной России, дела Саши Скочиленко. По нему Друговейко-Должанская не только стала автором независимой лингвистической экспертизы, но и участвовала в заседаниях суда — опрашивала экспертов из СПбГУ Анастасию Гришанину и Ольгу Сафонову, поддержавших обвинение. После этого администрация вуза собрала этическую комиссию и уволила преподавателя на втором месяце учебного года.

«Бумага» поговорила со Светланой Друговейко-Должанской о том, каково спустя 40 лет работы покидать университет, как она собирается оспаривать увольнение и какую роль в ее жизни сыграла экспертиза по делу Скочиленко.

Об увольнении за «аморальный проступок»

— У вас 13 октября был, вероятно, последний день работы в СПбГУ. Как он прошел?

— Вы знаете, он прошел исключительно забавно. Я не люблю, как и все стилисты, цитировать выражения типа «вишенка на торте». Но сегодня именно вишенка на торте мне была продемонстрирована. Сегодня у меня по расписанию была лекция на тему «Русский язык и культура речи» у западных отделений. Когда в 14:10 я попрощалась со студентами и минут через 10 пришла в отдел кадров, то с большим изумлением получила под расписку не только приказ об увольнении и трудовую книжку, но и служебную записку от проректора, в которой у меня требовали объяснить, почему я не присутствовала на лекции.

— Которая только что закончилась?

— Да. Понятно, что эта служебная записка сочинялась существенно раньше. То есть сотрудники администрации СПбГУ были уверены, что такой идиотки, которая придет в день своего увольнения проводить занятия со студентами, не найдется. Но она нашлась.

— Сотрудница отдела кадров это как-то прокомментировала?

— Она сказала, что получила этот документ сегодня (интервью проходило 13 октября — прим. «Бумаги»). В итоге мы, вылупив глаза, смотрели на эту бумагу, и я написала: «Ознакомлена. Но занятия были проведены».

— А студенты вам надарили цветов?

— Это да. Я безумно тронута. Я нисколько не ожидала такой реакции, поскольку сегодняшние мои студенты — это первокурсники, с которыми мы встретились максимум раз пять. И то, что, провожая меня… — наверное, об этом и не стоило бы писать, но, это правда, — они плакали… Я говорила, что мы же не на похоронах всё-таки. Но слова, которые мне говорили и писали разные студенты, меня тронули настолько, что я отвечала многим, что готова была бы ввязаться в эту историю хотя бы ради этого. Потому что у большинства людей есть шанс прочитать о себе такое только в некрологе. А мне это удалось при жизни.

— Ввязаться в эту историю — вы имеете в виду процесс Саши Скочиленко?

— Конечно.

— Каким образом вас ознакомили с приказом об увольнении?

— Меня вызвали в отдел кадров телефонным звонком в среду, когда у меня подряд три лекции на разных курсах. Я пришла и ознакомилась с тем, что с 13-го числа я уволена. Вообще говоря, я и 13-го не должна была проводить никаких занятий…

— И формулировка — уволена в связи с аморальным проступком?

— Да, это поразительно. Как пишут некоторые СМИ, с той же формулировкой СПбГУ уволил доцента Соколова, расчленившего свою аспирантку и любовницу.

— То есть вам не пояснили, в чем был проступок?

— Этот приказ занимает две страницы, но он проясняет только то, что проступок признан аморальным на основании решения комиссии по этике СПбГУ.

— А на этой комиссии, 29 сентября, с вами общались в лицо ваши коллеги?

— Да. Причем на момент опубликования решения этой комиссии список ее членов включал моего любимого коллегу Вадима Борисовича Касевича, который умер весной. Сейчас его имя напрасно полощут в СМИ — я уверена, что он бы там всех раскидал ногами, чтобы меня защитить. Так вот, членов комиссии оставалось в живых 12, но присутствовало из них ровно пять.

— И на этой комиссии вам пояснили, что к вам есть претензии из-за того, что сотрудница экспертного центра Анастасия Гришанина пожаловалась, что вы в суде ее унизили. Правильно я понимаю фабулу?

— Не совсем так. Жалобу подал проректор по правовым вопросам Юрий Пенов. Но, как простодушно обмолвился председатель комиссии по этике Геннадий Морозов, жалобу подала Анастасия Гришанина.

— Пенов написал, что вы «неоднократно с сарказмом отзывались о компетентности своих коллег» — экспертов СПбГУ. А где, имеется в виду, отзывались — на перекрестном опросе в суде, в телеграм-канале в поддержку Скочиленко?

— В приказе сказано, что я что-то не так комментировала в социальных сетях. И это абсолютная ложь. Потому что из социальных сетей у меня есть страница во «ВКонтакте», где нет ничего, кроме фотографии. У меня есть инстаграм, где нет ничего, кроме фотографий моей кошки и моих сумочек. И у меня есть закрытый профиль в фейсбуке, где есть какие-то мои рассказки на тему русского языка. То есть я не комментировала происходящее в социальных сетях — только однажды объявила, что являюсь автором альтернативной экспертизы по делу Саши Скочиленко. Никакого отношения к происходящему я там не высказывала.

Что касается видеоинтервью, о которых они говорят, то таких было ровно два. Я не знаю, каким именно СМИ их давала после суда. И если Анастасия Николаевна Гришанина утверждает, что я называла ее неуважаемой коллегой, то это чистая неправда. Потому что я говорила, что, упоминая их имена, не могу назвать их уважаемыми коллегами. Согласитесь, что это две большие разницы, как говорят в Одессе. Оскорблять ее в процессе суда, разумеется, я не пыталась и не могла, потому что прекрасно понимаю стилистику той ситуации, в которой мы находились. Расшифровка аудиозаписей заседаний вполне мою позицию доказывает.

— Вы собираетесь оспаривать ваше увольнение?

— Обязательно. Это не значит, что я собираюсь вернуться в университет, несмотря на то что я в нем работала с сентября 1982 года. Но я считаю, что злу должно быть объявлено, что оно зло.

— То есть вы подадите иск к СПбГУ?

— Да. У меня такая очередь из адвокатов, что я, как богатая невеста, могу перебирать. Спасибо им большое.

— Как вы будете доказывать, что увольнение неправомерно?

— Формулировка о моем увольнении настолько не соответствует ни Трудовому кодексу, ни трудовым договорам, которые я заключала, что оспорить это всё будет очень нетрудно. Другое дело, какое решение примет суд.

Об СПбГУ, преподавании и поддержке

— Вы упомянули, что проработали в СПбГУ 40 лет. С какими чувствами вы приняли приказ об увольнении?

— Это прозвучит довольно странно, но я бы сказала, что не была удивлена, но была изумлена. Главная моя роль на филологическом факультете состояла в том, что я 20 лет назад сочинила магистерскую программу «Филологические основы редактирования и критики». До этого это была дополнительная специализация.

И сейчас, когда я читаю письма студентов, то мне правда хочется зарыдать. Когда какая-нибудь девочка, чью фамилию я даже не помню, пишет, что она сидела в глухой сибирской деревне, получив отличный аттестат об окончании средней школы, и решила поступать на филфак СПбГУ, увидев среди сотрудников мою фамилию, — потому что она слушала онлайн мои лекции, и теперь чувствует себя глубоко оскорбленной, потому что ее лишили такой возможности. Я, конечно, безумно страдаю, потому что мы всегда работали не ради нашей администрации, плоха она или хороша, а ради студентов.

— Вы продолжите преподавать?

— Надеюсь.

— Вы рассматриваете проекты, которые открылись, например, онлайн и свободны от российского лицензирования?

— Бесспорно. После заседания этической комиссии я получила множество лестных предложений.

— Если СПбГУ предложит вам остаться преподавать вне штата, чтобы прикрыть те программы, которые уже запущены и по которым может быть сложно найти других преподавателей, согласитесь ли вы довести эти курсы?

— Это абсолютно невозможно, к сожалению. А что касается поисков других преподавателей, сегодня я тоже ошеломлена решением своих коллег по кафедре, которым предложили вести занятия, которые на протяжении многих лет вела я. Они сказали, что они не будут этого делать. И это для меня очень дорого.

— А что делать студентам?

— Это самая большая боль. На нашу магистратуру 10 человек принимали каждый год на бюджет, плюс еще сколько-то за деньги. И конкурс там был до восьми человек на место. То есть это была одна из самых востребованных в СПбГУ магистратур. И я всегда гордилась тем, что из этих 10 студентов как минимум восемь оказывались в результате окончания этой программы на работе в хороших издательствах. Вот этого мне безумно жаль. У нас незаменимых, как известно, нет, но тут университету придется потрудиться, так скажем, чтобы меня полностью заменить.

— Вы благодарили коллег, и не только за поддержку, которая на вас посыпалась. Почему она стала для вас неожиданностью?

— Абсолютной неожиданностью, потому что я нисколько не считаю себя сколько-нибудь публичным человеком. То есть я честно работала, вела занятия, читала лекции, проводила какие-то публичные мероприятия. Поэтому когда организовалась, я даже не знаю кем, честно говоря, эта акция в защиту меня… Под которой подписались 3500, если я не ошибаюсь, человек (на момент публикации — 3515 человек — прим. «Бумаги»), я была потрясена. Правда, я понимаю, что тут моей заслуги минимум миниморум, что это, скорее всего, поддержка Саши. Но я, тем не менее, безумно тронута.

— Были ли неожиданные люди, поддержке которых вы очень удивлены?

— Таких людей десятки. Я не буду называть их имена, но их правда десятки, потому что даже от многих своих коллег по филологическому факультету я не ожидала, что они подпишут это письмо или выразят мне в иной форме свою поддержку.

Об участии в деле Скочиленко

— Вы можете рассказать, как к вам обратились изначально адвокаты Саши Скочиленко и предложили участвовать в этом деле?

— Это довольно простая история. Поскольку я человек, который предпочитает жить внутри кокона, — то есть во внутренней эмиграции, если это возможно, — то я была даже не в курсе происходящего.

Мои студенты, магистранты, бывшие коллеги, которые оказались вне университета, зная, что я занимаюсь лингвистической экспертизой, ко мне обратились с просьбой принять участие в этом процессе. И когда мне написал адвокат Дмитрий Герасимов и я познакомилась с текстами и с обвинением, я поняла, что — да, я могу абсолютно точно сказать: в текстах, распространенных Александрой Скочиленко, нет никаких признаков ни дискредитации вооруженных сил, ни разжигания ненависти к ним.

А уж когда мне прислали текст экспертизы стороны обвинения — я тем более готова была написать свою рецензию. Я всё время говорю журналистам, что не надо из меня делать Зою Космодемьянскую — я не готова была бы совершить подвиг и, узнав про дело Саши Скочиленко, ринуться на ее защиту. Нет, у меня даже близко не было таких мыслей. Но когда я увидела глубочайший непрофессионализм и предвзятость лингвистической экспертизы со стороны обвинения, вот тут меня остановить было уже довольно трудно.

— Но главное обвинение против Скочиленко все-таки в распространении заведомо ложных сведений об армии.

— Конечно. И та же самая Ольга Сафонова в результате моего опроса и опроса адвокатов признала, что она не может свидетельствовать о том, что там есть заведомо ложное обвинение. Когда Сафонова второй раз и Гришанина в первый раз приходили на суды, было понятно, насколько они обработаны. Не знаю кем, врать не буду.

— Что вы имеете в виду под «обработаны»?

— Они предполагали, какие вопросы им будут задавать, и были готовы отвечать на эти вопросы словами типа «я не буду отвечать на этот вопрос».

— По стенограммам (есть у «Бумаги») казалось, что вопросы, наоборот, вызывают у эксперток недоумение. Часто приходилось много раз уточнять, что именно у них спрашивают.

— Это тоже было, потому что они не владели той терминологией, которую употребляли. Например, когда я спрашивала Анастасию Гришанину, что она понимает под термином пропозиция. Я понимаю, что это не очень простой термин: он и лингвистический, и философский, и гносеологический, и, чтобы объяснить суду, что это такое, в двух словах, мне потребовалось потратить вечер на поиск понятной формулировки. Когда Гришанина говорила, что она понимает под пропозицией, у меня глаза лезли на лоб: нет, ну нет, это не то! Это просто вообще про другое!

— Стенограммы этих заседаний с участием экспертов читаются, как записи с процесса над Бродским: на дистанции кажется, что это перформанс, полный абсурда. Вы были на этих заседаниях. Какие у вас впечатления от этого процесса?

— Моя позиция очень простая. Я эксперт, который обязан быть независимым. Если бы мне, будь я химиком, представили на экспертизу жидкость и просили определить, есть ли в ней цианистый калий, мне было бы абсолютно неважно, представила мне на экспертизу материал сторона защиты или сторона обвинения. Я отвечаю на вопрос, есть или нет. Ровно то же самое я отвечаю по текстам Саши Скочиленко.

Я с большой жалостью отношусь к Саше, потому что юная девица с такими заболеваниями, заключенная в клетку, не может не вызывать жалости. Но моя политическая позиция не должна играть никакой роли.

— И после вас на процессе выступила ваша коллега Ирина Левинская, которая, в общем, согласилась с вашими выводами?

— Слава богу.

— Если вам вновь предложат участвовать в других процессах, где есть лингвистическая экспертиза, вы согласитесь?

— Я много раз в таких экспертизах участвовала. На экспертизе по делу Саши Скочиленко стоит номер 42 — это я для себя их маркирую. Среди них связанных с политическими делами не много, но они были. И проиграла я только одну. Чему тоже рада, потому что это было дело о плагиате и этическая правда была на стороне обвиняемого, но я написала честную экспертизу, которая его обвиняла. Из 42 экспертиз я проиграла только одну. Поэтому я могу собой гордиться. И некоторые из них вошли в классические учебники.

О себе и будущем

— То есть все-таки вы не совсем незаметная фигура — некоторой публичностью обладали и до процесса Скочиленко.

— Я никогда про это не думала. Я нормальный обыкновенный человек 50 с большим хвостиком лет. У меня есть дети, папа, внук, и живу-то я ради них. Работа — это большая часть моей жизни, но не единственная.

— Возникали ли у вас опасения насчет собственной безопасности? Мы сейчас видим на примере политических адвокатов, что они сами становятся мишенью. И ваше увольнение в каком-то смысле тоже репрессия.

— Да, полагаю, что так и есть. Я про себя всё время думаю и говорю журналистам, в том числе и вам, что, возможно, я человек, не способный на подвиг, но я человек, не способный предать себя саму.

— Уезжать из России вы не будете?

— У меня даже и мысли такой нет. Поскольку я преподаватель русского языка, где я еще могу быть нужна и востребована? Более того, я твердо уверена, что Россия — великая страна. Простите за пафос. И то, что она переживает разные периоды, это, в общем, довольно нормально. Хотелось бы дожить до того времени, когда… даже не знаю, сказать что. Хотелось бы дожить.