«На свободу»: воспоминания бывших узниц Освенцима из Ленинграда и Варшавы

— Еще в июле появилось чувство, что что-то будет. Мои родители стелили в подвале солому, собирали продукты долгосрочного хранения — картофель, бобы — и относили в этот же подвал. Так же собирали и оружие — ножницы, кухонные ножи, у кого что было. Но мы все же верили, что волнения продлятся недолго — несколько дней: все ждали атаки на немцев со стороны советской армии. В том подвале, который готовили родители, мы провели восемь дней, слыша, как расстреливают наших соседей и знакомых.

Территория, на которой был расположен наш дом, постоянно переходила от повстанцев к немцам. Однажды, когда мы находились «под немцами», всех вывели на улицу и разделили на две группы: мужчин и женщин. Немец подошел к группе мужчин. Его внимание привлек один — в высоких сапогах, с шикарными густыми усами. Он напоминал маршала Пилсудского. Возможно, из-за этого у немецкого офицера возникла к нему какая-то симпатия — в конечном итоге ничего плохого ни ему, ни остальным людям тогда не сделали.

8 августа в наш двор пришли власовцы. И именно они выгоняли людей из домов, отвозили на пункт сбора, а затем поджигали целые кварталы города. Указ Гиммлера был совершенно четкий: восставший город предписывалось полностью уничтожить — дом за домом, район за районом. Советские войска тогда дошли до берега Вислы, остановились в части города под названием Прага, так и не перейдя реку.

Нас повезли сначала в Прушков и уже там, спустя несколько часов, посадили на поезд и везли три дня, как скот: без еды, без воды, без возможности удовлетворить свои физические нужды. Когда нас «разгрузили» из поезда на рампе, было уже темно, но надпись Auschwitz была ясно видна. Я тогда не знала, что это за место, но хорошо помню, как мой папа бился головой об стенки вагона и кричал: «Боже, куда они нас привезли?!». Он работал почтальоном и помогал семьям узников писать на немецком письма и оформлять посылки. Поэтому он знал, что это концентрационный лагерь.

Когда нас разгрузили на рампе, мужчин и женщин сразу расставили отдельно; детей до 14 лет оставляли пока с женщинами, а тех, кто был постарше, отводили в сторону мужчин. Помню, стоял страшный шум: плач, лай собак, слова немцев «Schneller, schneller!». Нас оставили ночевать в каменном бараке на полу, там сильно пахло хлоркой. Люди постоянно менялись адресами — неважно, с соседями или с теми, с кем они только познакомились. Я никогда не забуду эту ночь: я чувствовала, что вижу папу в последний раз. Хотела с ним попрощаться, подходила к нему, но каждый раз не могла ничего сказать.

Когда я проснулась с утра, папы уже не было, всех мужчин отвели в сауну ночью. Я увидела только его портсигар, лежащий у барака. После этого о лагерной сауне Освенцима должны были узнать женщины и дети.

В сауне нас регистрировали. Все должны были раздеться. За нами следили немцы, они все время смеялись и унижали женщин. На ногах одной я увидела кровь и подумала, что она ранена. На самом же деле у нее была менструация. Чтобы скрыть это, она пыталась приседать, но сидящий перед ней офицер не дал ей это сделать: он смеялся над ней и заставил встать.

Затем нам начали сбривать волосы: везде — на голове, подмышками, на гениталиях. Узнать кого-то после этой процедуры было невозможно, все потеряли свою индивидуальность. После душа, который был либо ледяным, либо обжигающим, мы перешли в другой зал. Там сверху нам выбрасывали одежду, каждый надевал то, что получил. Детям вернули их одежду после дезинфекции, поэтому она была твердой, грубой, резала кожу и не сгибалась, будто картон.

Потом нас разделили: женщины отправились в один барак, дети — в другой. В детском бараке на одних нарах лежало по 7-8 детей. Старшие были проворнее и залезали на самый верх, где было теплее, младшие спали посередине. Наш барак был поделен на штубы — небольшие помещения: в одной были девочки, в другой — мальчики.

Нам никто не говорил, что происходит с нашими матерями. Дети плакали от голода и холода, но постепенно крики и плач утихли. Разговаривать было запрещено. Дети быстро начали болеть, очень многие умерли сразу. Это происходило постоянно, кто из нашего барака умер, мы узнавали с утра.

Каждое утро и вечер нас пересчитывали, при этом приходилось вытаскивать даже мертвых — так немцы проверяли, на месте все или нет. Иногда мы стояли часами на холоде. Вечером же нам выдавали хлеб: женщинам — четверть буханки, детям — вдвое меньше. Вместе с хлебом давали чуть-чуть маргарина или джема — одно из двух, очень редко — сливочное масло и кусочек колбасы. Мы получали чай, состоящий из воды и каких-то трав, или очень горький «растительный» кофе из желудей.

До следующего ужина мы хлеба больше не видели. Старшие дети вели себя чуть умнее и вырывали у младших куски хлеба. Это был настоящий голод, и те, кто был сильнее, боролись за собственное выживание. На обед давали суп с овощами, но разве это был суп? Разве это были овощи? Вода с травами. Если в супе оказывалась картошка, это считалось крупной удачей. Так что, прежде всего, страдали мы от голода.

Из-за грязи и скудного питания мы начали болеть, у многих держалась высокая температура. Лекарств, конечно же, не было. Самые распространенные лагерные болезни — это понос и ангина. Понос — самое страшное, потому что туалетов не было, на весь барак только ведро, которое выносили старшие. Но некоторые дети не могли дойти до ведра, и все выходило прямо на пол посередине барака.

Я тоже заболела. Две старшие по блоку были монашками, и одна где-то «организовала» (на лагерном жаргоне это значит достать нелегально) уголь, чтобы мне помочь. Каким-то образом она «организовала» мне и сырой картофель, протерла его, на печке подогрела мой хлеб и сказала, чтобы я съела все это с углем. В нашем бараке болели многие, и угля на всех не хватало. Монашки от всего сердца старались помочь всем, но это удавалось далеко не всегда. Мне тогда просто повезло.

Одна монахиня, Мария, нас утешала, говоря: «Подумайте перед сном о том, что было у вас дома, подумайте о родителях, чтобы вам приснилось что-нибудь хорошее; чтобы у вас была надежда на то, что когда-то это закончится и вы снова встретите своих родных, маму с папой, и вместе вернетесь домой». Да, иногда и в такой «фабрике смерти» встречалось добро. Марию в итоге отправили в бараки к арестованным женщинам.

В январе 1945 года с приближением советских войск в лагере началась эвакуация. Для «Марша смерти» нас построили в колонны: женщин впереди, детей сзади. В каждом ряду было по пять человек. Из лагерной больницы детей не брали, они не смогли бы пешком идти.

Колонна уже двинулась, когда ко мне подошел один узник и сказал, что мой брат остается, так как не может идти.Я не могла его оставить, пыталась докричаться до мамы. Это заметил один эсэсовец и ударил меня по лицу. Чтобы защититься, я присела и закрыла лицо руками. Все проходили мимо, как будто меня и не было. Я заметила, что никто на меня не смотрит, и прыгнула в ту сторону, где были дети, которым не разрешено было идти. Я взяла своего братика за руку. Мы стояли и смотрели, как уходят остальные. Мне снова повезло: я болела и не смогла бы выдержать такой долгий путь пешком.

Была зима, а я ходила в одном платье из тонкой ткани. Пальто или какого-нибудь плаща у меня не было. Я видела, как старшие ребята идут к складам с одеждой, и я двинулась за ними, надеясь найти что-нибудь для себя. Не знаю даже, как мне хватило смелости пойти туда, ведь это было запрещено.

В первом бараке стояли швейные машины, там я взяла себе три катушки с нитками: черными, белыми и красными. Во втором я нашла испорченные сапоги. В третьем бараке уже была одежда. Рядом лежал убитый узник, но я прошла мимо и стала искать себе плащ. На многих плащах в зоне плеча были или знак в виде полосы, нарисованный красной краской, или полосатая нашивка, чтобы, если кто-то вздумал бежать, охранники сразу смогли определить это. Такие вещи я отбрасывала и искала плащ без отметок. В длинном плаще коричнево-белого цвета с узором «елочка», который я выбрала из кучи в лагерном бараке, моя младшая сестричка потом ходила в школу.

В тот вечер в барак пришел немец и сказал, что выходить нам запрещено. Весь день слышались выстрелы — подходили советские войска. Поздно ночью в баркак вошел высокий советский командир с двумя солдатами и спросил: «Дети, что же вы здесь делаете?». Я даже не помню, говорил он по-польски, по-украински или по-русски, но я его поняла. Солдаты принесли нам суп — настоящий, томатный. Я вкуснее не ела никогда!

Нас собрали в группу человек из 20 и вывели из лагеря — на свободу. Тогда нам неважно было, куда идти, главное — на свободу. По пути до Освенцима мы встретили крестьянина, который разрешил переночевать у него на соломе, а наутро, когда мы вышли на дорогу, нас забрала машина Красного креста и увезла в Краков, откуда я поехала в Варшаву.

В госпитале в Варшаве мне удалось найти младшую сестру, вместе мы направились в Яроцин, где жили родственники мамы. Однажды летом в дверь постучались, стук был такой знакомый — за дверью была мама, которая не верила уже, что найдет нас живыми. Не вернулся только папа. Мы до сих пор не знаем, где и когда он убит.