«Вначале человеческие отношения, а потом — искусство»: Иван Вырыпаев о театре, России и политике

Сейчас я заканчиваю работу над новым фильмом, будет готов в январе. Он называется «Спасение». Это история про наши дни, в которой католическая монашка приезжает в Тибет. История про взаимоотношения культур.

Еще недавно закончил новую пьесу, она называется «Невыносимо долгие объятия». В ней четыре героя, действие происходит в Нью-Йорке, а потом — в Берлине. Это социальная духовная пьеса. Премьеру я планирую 1 декабря 2015 года.

Я считаю, что театр — это современная драматургия. Он так возник. Эсхил, Софокл, Мольер, Чехов, Ибсен, Брехт — это все современная драматургия. Был театр Островского, современного драматурга, потом появился другой, более современный драматург, Антон Павлович Чехов, и сделал новое предложение театру. И театр изменился. Брехт, Ионеско — они все делали новое предложение.

Очень важно, чтобы человек такие предложения создавал, поэтому нельзя убивать современную драматургию. Сегодня театр режиссерский — и автора никто не ставит, мало кто с ним работает. Теперь ставят сами про себя. И это опасно, так мы можем потерять драматургию.

Ставить старых авторов тоже нужно, но я бы больше работал с их языком. Когда прихожу на Чехова, я лично не хочу смотреть интерпретацию, а хочу послушать, как звучит текст Чехова. Если захочу поговорить о современной жизни, то пойду послушать современника, но если я хочу прикоснуться к языку, к утерянным взаимоотношениям, тогда мне интересны Островский и Чехов.

Я как зритель хотел бы приходить и, конечно, слышать речь. Я бы очень хотел услышать язык Островского, но мне негде это сделать. Даже в московском Малом театре этого нет, там не говорят языком Островского. Там говорят каким-то странным растянутым языком, играют Островского по системе Станиславского, когда тот вообще по другой системе был написан. И в итоге получается скучный исторический музей.

«Практика», которой я руковожу, — это театр, с одной стороны, работающий с актуальными темами, это авангардный театр, как принято говорить. С другой — это абсолютный мейнстрим Москвы: дорогие билеты, половина зала бизнесменов, директоров банков, звезд, невозможность достать билеты. Это коммерческий успех, и в нем нет ничего плохого, потому что мы зарабатываем сами на себя. Конечно, у нас есть дотации от города, мы тесно сотрудничаем с департаментом культуры. Но только их помощи нам никогда не хватило бы.

Забавно, но когда я слушаю коллег, руководителей больших государственных театров, которые получают государственную дотацию, часто слышу: «У нас спектакли наполовину заполненные, билеты дешевые» и так далее. То есть я из этих слов понимаю, что им не очень важно продавать билеты — что они и так неплохо живут. У меня в театре такой ситуации, к сожалению, нет: дотация у нас очень маленькая, мы бы на нее не прожили. И вдобавок это не развивает. Если ты играешь и к тебе никто не ходит, то для чего ты играешь?

Я думаю, что деление на авангардный и классический театр устарело. Есть искусство живое и неживое, искусство живое востребованное и мертвое невостребованное, мертвое востребованное и живое маловостребованное. Выбирайте. Но авангардное оно или нет — вообще не важно.

Я за то, чтобы искусство было востребовано. Если художник хочет, он может быть голодным, но я считаю, что художник обязательно должен быть счастливым. Если он счастлив, он может быть голодным, бедным, богатым, каким угодно. Несчастный художник — это трагедия.

Театр в России играет очень большую роль. Я сейчас часто бываю в Америке, в театральном Нью-Йорке. Так вот, в Америке театр не играет такой серьезной роли, как у нас. Конечно, там есть крутые театры, но здесь, особенно в Москве, театр — это очень серьезная вещь. Театры закрывают, режиссера могут в тюрьму посадить, то есть государство реагирует на театр. Тот же «Театр.doc»: маленький подвал на 60 человек оказался под реакцией «больших» людей. Это говорит о том, что театр обладает силой. Так в России было всегда, еще во времена Таганки. Важно, что в стране есть театральная культура — и очень мощная. У нас многие ходят в театр, чтобы размышлять и развиваться. И, конечно, в России благодарное дело — заниматься театром.

Основная проблема современного театра в том, что актеры на сцене не присутствуют в качестве живых людей. Они существуют неосознанно, просто что-то изображают. Они не разговаривают по-настоящему, то есть не берут на себя ответственность за то, что делают. Вроде бы плачут, смеются, но конкретно здесь они не делают это для меня, как будто бы меня и нет. Отсутствует подлинный диалог.

Такая проблема возникла из-за того, что театр всегда находился на территории искусства. Теперь же наступило время, когда он должен уйти с территории только искусства. Вначале человеческие отношения, а потом — искусство. И так должно быть во всем.

Мы всегда жили концепциями, теориями, какими-то религиями, а теперь мы должны жить просто как живые существа: вначале я живое существо, а потом с помощью театра, политики и так далее начинаю чем-то заниматься. Это как конфликт на Украине, который невозможно уладить. Потому что все люди, которые собираются для его решения — со стороны России, Америки, НАТО, — все они решают концепции. Они пытаются что-то выторговать: один ставит одни условия, другой — другие. И ты никогда ничего не уладишь, пока не спустишься на землю и не начнешь говорить как человек. Должны разговаривать не президенты, а люди. Пока они не станут людьми, они не смогут решить человеческую проблему. Они будут решать политическую проблему, которая неразрешаема. Она разрешаема на какой-то небольшой период: можно убить, можно забомбить, можно ввести санкции, но решить можно только человеческую проблему.