«В страшном сне не снилось, что мы будем воевать с Украиной». Интервью с блокадницей — о пережитом в Ленинграде и событиях 2022 года

— Что вы помните о начале блокады Ленинграда?

— Блокада для меня — страшная тема. Я обычно ее избегаю, потому что не могу спокойно об этом говорить. Мне было семь лет, я была очень сознательным ребенком. Для меня блокада началась с ужаса, когда горели продуктовые Бадаевские склады, когда четыре дня в Ленинграде было [светло] как днем — такое было зарево. Как будто светило коварное темно-красное солнце. Это запомнилось на всю жизнь.

— Вы хорошо помните те дни?

— Очень. Знаете, говорят, бывает фотографическая память — вот это у меня, наверное, и случилось. Я стараюсь не вспоминать, потому что до сих пор это очень волнительно.

Когда началась блокада, мама была на передовых — она тогда кончала какие-то медицинские курсы, и их всех [после этих курсов] бросили на передовую перед Ленинградом. А я была в круглосуточном детском саду. У меня [перед глазами] вся эта картинка до тех пор, пока нас не вывезли, я весь этот ужас видела. И как на саночках трупы везли. Мы всё ждали, когда родители придут, и висели по окнам. Это было на Петроградской стороне. Ой, это ужас…

— Когда вас вывезли?

— В августе 1942 года. Вывозили нас… Видимо, детская память очень цепкая. Я помню, это была полубаржа открытая. В трюмы нас не уводили, сажали на скамейке и брезентом покрывали, чтобы вода нас не заливала. И над нами летело два самолета. Вывезли нас на какой-то берег из Петербурга, я сейчас уже не помню.

— Я понимаю, что тяжело говорить…

— Ой, это ужасно, это для меня запретная тема.

— Но вы наверняка делились историями с сыном, родными?

— Я стараюсь [о блокаде] ни с кем не говорить. Я, конечно, сыну когда-то рассказала всё. Но больше…

Телефон забирает сын Людмилы Александровны Игорь Владимирович и пересказывает истории матери, чтобы она не расстраивалась, вспоминая их.

— Когда ее вывозили, среди детей была девочка из какой-то высокопоставленной семьи — и у нее была красивейшая кукла с голубыми волосами. Дети очень завидовали этой кукле. И они очень радовались, когда эта девочка умерла и эта кукла стала общей. Жуткий факт, сам дергаюсь.

В том детском саду маму чудом спасли. Сестра моей бабушки приехала как-то проведать [племянницу], а ей говорят: «Они [дети] все умерли». Все, вся группа. Чем-то отравились. Сестра моей бабушки в растерянности сидит — и тут к ней подходит нянечка… — в этот момент голос Игоря Владимировича срывается, и он объясняет: «Я сам плачу, когда вспоминаю». После чего берет себя в руки и продолжает: — Нянечка говорит: в коптерочке лежит одна девочка, она еще жива. Тетя Женя приходит — а это оказалась моя мама. Она была еще живая. Прополоскали ее, спасли. Она единственная из группы осталась жива.

Чем-то они отравились. Не диверсия, а просто ели какую-то кашу, негодную к потреблению.

Игорь Владимирович возвращает телефон Людмиле Александровне

— Вы искали для себя ответ, почему нацисты совершали зверства, как они могли пойти на блокаду Ленинграда?

— Советский Союз всегда был красной тряпкой для всех остальных, вызывал ненависть — это естественно. Особенно у немцев. А Гитлер так и вообще, по-моему, человек, ненавидящий всё.

Меня всегда интересовало, почему это произошло. Поэтому я знаю, что Россия всегда была красной тряпкой для недругов — и до сих пор, по-моему, это есть. Мы вызывали всегда и зависть, и ненависть. Это мое представление.

— Вы помните дни прорыва и снятия блокады?

— Когда блокаду сняли, нас уже вывезли из Ленинграда, мы не были там. Воспитатели нам не говорили [о прорыве блокады], старались огородить, смягчить обстановку.

— Что с вами было после эвакуации?

— Нас вывезли в Сибирь. Муж маминой сестры был военный, служил в Кронштадте — он нас в августе 1944-го вернул туда. Наш дом в Кронштадте был цел. А в Ленинграде… Мама как-то приехала за мной в детский сад круглосуточный и мы поехали домой. Приехали, а угол нашего дома — шестиэтажное здание на Васильевском острове — разбомбило, от шестого и до первого этажа. Нам потом дали какую-то комнату. Мы вошли в нее — и было такое впечатление, что из этой комнаты только что вышел хозяин. И я сказала: «Мама, я не хочу здесь жить, это не наше».

— Каким вы запомнили День Победы? Что видели?

— Наверное, это был самый радостный в жизни день. Более радостно, наверное, впоследствии не было. Всё меркнет перед этой радостью. Я тогда была ребенком, меня, конечно, никуда одну не пускали. Помню то, что я видела из окна. На проспекте люди обнимались, целовались, пели.

— Я общался с блокадниками, с узниками концлагерей — у многих пережитое сильно изменило даже повседневные привычки. Как на вас сказалась эта трагедия?

— Я натура, видимо, более-менее сильная. Я как-то умела по жизни отгонять всё неприятное. Иначе жить было невозможно. И в наше время тоже. Всякое же бывает: и по работе, и в общении с близкими, кто-то уходит — это же всё тяжело очень.

— Какой была ваша жизнь после войны?

— Я работала в Пскове после войны. У меня муж военный, его сюда перевели, и мы вместе переехали. Здесь мы и осели. Работала я на радиозаводе. Очень большое было предприятие — 6 тысяч рабочих. Так что сложилось всё нормально. Я считаю, что человек сам создает свою жизнь: есть слабые натуры, есть те, кто быстро сдается…

Нет, я всегда справлялась со всем. Было много невзгод, но я натура, видимо, сильная. И даже сейчас эта сила, видимо, мне и продлевает жизнь. И здравый смысл сохранился, и увлечения. Я очень много читаю, у меня дома хорошая библиотека. Я как-то всем интересуюсь в жизни. Мне непонятно, как это — что-то не знать, чем-то не интересоваться. Меня интересует всё. В таком возрасте бывают недомогания — и желание всё знать затмевает боли, хандру и всё остальное. Я не позволяю себе хандрить.

— Вы замечаете поддержку государства как блокадница?

— Двойственное отношение к этому. Это еще зависит от быта, в котором ты живешь. Ну, я получаю 4 тысячи блокадные, пенсия у меня очень приличная — материально я обеспечена нормально. Но я считаю, что это в меньшей степени [заслуга] государства и в большей — моя.

Сын подсказывает: «Приглашают ли меня на празднования?» Понимаете, все эти наши празднования — они носят какой-то формальный, очень неприятный оттенок. Такое впечатление, что людей заставляют это делать. Меня не приглашают, потому что я не хожу туда. Мне это неинтересно. Потому что настолько это делается не от души, для галочки. Не хожу на эти сборища.

— Как раз про мероприятия: 18 января в Петербург приехал Владимир Путин на 80-летие прорыва блокады. Пришел на Пискаревское кладбище в одиночестве и в окружении снайперов. Вы как к этому относитесь?

— Если откровенно: он делает это не от души. Может, чтобы показать связь [с блокадой]. Это рассчитано на очень недалекие умы. Мыслящий человек сразу понимает, что это формальность, просто мероприятие, которое надо выполнить. Поэтому я к такому отношусь очень критически, мне это неприятно. Общения с людьми у него нет. Всё, что нам показывают, настолько неестественно — никакого тепла от этого люди не чувствуют. Давайте закроем эту тему, не хочу говорить даже. Это мое мнение.

— Как вы узнали про войну в Украине? Что вы тогда подумали?

— Вы знаете, я всё время повторяю себе фразу: «Боже мой, это в страшном сне не снилось, что мы будем воевать с Украиной». Эта республика была самая близкая к России — и по духу, и по всему. И то, что вдруг мы стали с ними воевать, приводит меня в ужас. Я не хочу [знать] детали, мне важен факт, что мы стали воевать с Украиной. Это уму непостижимо.

— Люди старшего поколения в России обычно черпают информацию из телевизора и из газет, и все эти источники так или иначе находятся под контролем государства. Откуда вы узнаете про войну?

— Когда узнала, что мы стали врагами с Украиной, меня это настолько убило, что я теперь даже не интересуюсь этим. Это ужасно. И в этом виновато только наше правительство.