«В героя играть не захотел». Как фигурант «дворцового дела» отбыл срок за стычку с силовиками на акции протеста у ТЮЗа

Евгений Туганков — один из немногих осужденных по итогам январских акций протеста в Петербурге, получивший реальный срок. По уголовной статье о применении насилия в отношении представителя власти он получил год колонии-поселения. Сам Туганков говорит, что увидел грубое задержание мужчины и решил вступиться.

«Бумага» поговорила с Евгением Туганковым и узнала, почему он вышел на акцию протеста 31 января, как проходил суд и с чем он столкнулся в изоляторе и колонии.

— Как вы оказались у ТЮЗа 31 января?

— Я шел туда целенаправленно, чтобы поучаствовать в акции протеста и реализовать свои конституционные права. Я считаю, что мы должны по возможности сопротивляться тому, что происходит в России и мире.

До этого я был на митинге 23 января. Мы прошли от Медного всадника до Марсова поля, на этом всё закончилось. Когда я пришел домой и включил телевизор, увидел уже известный сюжет, как росгвардеец бьет женщину в живот. Тогда я понял, что 31 января просто надо идти.

— Вы знали, что протестная акция в поддержку оппозиционного политика Алексея Навального не была согласована с властями?

— У нас уже много лет власти не дают разрешения на акции протеста, это во-первых. Во-вторых, россияне не должны спрашивать на это разрешение по Конституции РФ. Необходимо вводить власть в курс дела, когда и где это будет происходить, чтобы не мешать пешеходам и автомобилистам — и всё.

— Что происходило с вами в день митинга?

— Мы стояли у лестницы ТЮЗа. Мужчина достал плакат. Кажется, он представлял какую-то правозащитную организацию. Я даже не помню, что было написано на его плакате, «Путин чего-то там…». К нему молча направились пятеро человек, как потом оказалось, сотрудников ОМОНа. На них не было никаких опознавательных знаков, которые помогли бы мне идентифицировать их как силовиков. Просто ребята в черном.

В общем, они стали «задерживать» мужчину с плакатом, если можно так сказать, — я считаю, на задержание это было мало похоже. Его стали вертеть, повалили. Всё это выглядело некрасиво. Я посчитал, что должен вмешаться. К этому момент все [участники акции протеста и силовики] были уже на эмоциях, адреналин требовал выхода.

Кто-то рядом со мной ударил одного из сотрудников ОМОНа, а я подтолкнул его в спину. Затем все, кто находился рядом, разбежались. Я посчитал, что убегать как-то несерьезно, последовало мое задержание. Целым автобусом мы поехали в отдел полиции. В салоне были разные люди: женщины и мужчины, молодые и взрослые. Атмосфера, я бы сказал, дружная, но кто-то всё еще продолжал ругаться с омоновцами. В отделе полиции задержанных, примерно от 30 до 50 человек, отвели в актовый зал. Все начали звонить адвокатам и в «ОВД-Инфо».

Минут через 20 за мной приехали «эшники» и повезли в Следственный комитет по Петербургу. Меня еще когда в автозак запихивали, один силовик сказал: «Этого по 318-й». По дороге [в Следственный комитет по Петербургу] мы «мило» поболтали: они пытались мне рассказать, что я «предатель родины». В СК нас ждали следователь и УСБшники. Приехал государственный адвокат. В принципе, неплохой мужчина. Поучаствовал в опросе, объяснил юридические вещи. Следователь, мальчишка лет 30, адекватный, каких-то провокаций с его стороны не было, выполнял процедуру четко и по регламенту. УСБшники только всё время пытались узнать, сколько мне якобы заплатили, не били.

Потом повели в спецприемник на Захарьевской улице, где я просидел два дня. В суде мне продлили срок задержания по каким-то формальным причинам и привезли обратно на Захарьевскую. Только через двое суток мне наконец-то назначили меру пресечения в виде ареста и отправили в Горелово. Это известное место по количеству человеческих трагедий. За 20 лет режима никто до сих пор не дал ему нравственную и юридическую оценку.

Сначала я подумал: сейчас начнется рок-н-ролл, но, как оказалось, всё уже не так, как раньше. Три недели я провел на карантине по коронавирусу. Живешь в помещении человек на 20. Все разные — кто-то впервые за наркотики, кто-то уже сидел. Есть туалет и душ. Еда отстойная. За три недели на прогулку я сходил один раз. Там такая постановка вопроса. Приходит человек и говорит: «Ну что, кто пойдет на прогулку? Либо все, либо никто». А чтобы вы понимали, на часах девять утра, все только что проснулись, а на улице — зима. Естественно, желающих мало.

— В СМИ ваше уголовное дело назвали первым по итогам январских митингов — его возбудили в тот же день, 31 января. Что вы почувствовали, когда узнали об этом?

— Я очень поздно узнал об этом, потому что после задержания у меня не было связи. [Узнал] уже когда ко мне в «Кресты» пришла адвокат от «ОВД-Инфо» Светлана Ратникова, с которой мы начали составлять план действий. Честно говоря, не интересовался этим, я был озадачен другими вещами.

— Что происходило с вами в следственном изоляторе?

— В «Крестах» я был в 1994-м году, еще в старых. В новых есть даже какие-то положительные моменты. Там работает очень много женщин. Еда несомненно получше, чем 25 лет назад. Раньше есть было невозможно.

Есть проблема с лекарствами. Как-то утром нас повели на медосмотр и арестант попросил парацетамол, на что медсестра ему, мол, ответила: «Добро пожаловать в ад. Заказывайте родственникам».

Менталитет сотрудников всё такой же. Если человек просится к оперативникам что-то спросить, его не вызывают несколько дней. А вдруг он хочет о теракте рассказать? Пофиг, вообще. Тишина. Я так понимаю, сотрудников тоже гнобит начальство, поэтому они совсем никакие.

В целом отношение нормальное. Я считаю, если ты нормальный человек, ты везде будешь чувствовать себя нормально. Камеры большие, в моей вместе со мной было четыре человека. Есть даже [камеры] для некурящих. Мой сосед — Дима Гаркуша, если вы знаете, дело банка «Таврический». Интересный, конечно, дядька. Вообще, в тюрьме много интересных людей.

— В суде сторона обвинения запросила для вас 2,5 года колонии-поселения. Прокурор объяснил реальный срок тем, что вы «демонстративно» ударили омоновца в присутствии журналистов и что «преступление было совершено цинично». Как вы прокомментируете это заявление?

— Врут, как обычно. То, что я убежал, — это ложь. Я не собирался этого делать, это видно на видео. Здесь она [прокурор] ошиблась. По поводу того, что я ударил омоновца демонстративно. Это человек [прокурор], который просто не был в экстремальных ситуациях и не понимает, о чем говорит. Когда у тебя хлещет адреналин, ты не слышишь и не видишь ничего вокруг. Были там журналисты, не было там журналистов — я вообще даже не думал об этом.

— В суде омоновец, который проходил по вашему делу потерпевшим, поддержал позицию обвинения по поводу реального срока. Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что эти люди действуют в рамках системы. Могу сказать чисто с человеческой точки зрения: я бы так не поступил. Но это же как бывает: вот едет он в суд, его вызывает командир роты и ставит ему задачу. Ему надо либо послушаться, либо увольняться. Он ничего особо не говорил, сказал только, что его всё устраивает [позиция прокурора].

— Связывались ли вы с ним?

— У меня есть старые знакомые, омоновцы. Я попросил их подъехать к ним [роте ОМОНа, которая работала на акции протеста 31 января], пообщаться, попросить, чтобы не предъявляли претензий. Те сказали нет, пусть будет так, как суд решит.

— Во время заседания по избранию меры пресечения вы заявили, что не признаете вину, а к заседанию по оглашению приговора признали вину. Почему вы поменяли позицию? На нее повлияли два месяца в СИЗО?

— Перед судом у меня был разговор с адвокатом от «ОВД-Инфо». Она [Светлана Ратникова], конечно, тоже непростой человек. Мы оба — очень эмоциональные люди. В общем, спрашивает меня: «Что будешь делать?» У меня было два варианта. Либо идти до конца: начать борьбу или вообще вскрыть себе вены прямо в суде. Либо так, как поступил я.

Я искренне попросил у него [сотрудника ОМОНа] извинения в суде, потому что тот факт, что я ударил его со спины, это не по-мужски. А потом признал вину.

Да и чего отпираться? Мне просто не сразу показали видео. Сначала связывались с оперативниками, потом искали этот ролик. Всё это время я ждал и ничего не говорил, так как думал, что их обвинения основываются на свидетельствах сотрудников ОМОНа, которые были у ТЮЗа. Когда привезли видео, я его посмотрел, но продолжил стоять на своем. Да, на кадрах я, но это всё, что я сделал.

Признать вину — это был мой выбор, потому что у моих мамы и подруги были дни рождения в июне и мне очень хотелось их увидеть и услышать. Я понимал, что, если не сделаю так, начнутся суды, их переносы, вызовы свидетелей и так далее. В героя играть не захотел, но не горжусь этим. Да и в СИЗО сидеть надоело. Думал осудиться уже поскорее и в колонию. Там хотя бы телефоны и свидания. Можете думать что угодно, но вот вам мой честный ответ.

— Вас приговорили к году в колонии-поселении по статье о применении насилия в отношении представителя власти. Как вы оцениваете этот приговор?

— То, что я сделал, и это видно на видео, тянет максимум суток на 15. Еще раз повторюсь, что у силовиков не было опознавательных знаков. Да, я его [сотрудника ОМОНа] толкнул, но получить год — это перебор. К тому же, если вы посмотрите ролик, он был в полном обмундировании — детина в пластмассовых латах. Это вообще смешно говорить, что ему был нанесен какой-то вред, какие-то побои он снимал потом. Моральный, как я понимаю, вред еще нанес, — его тонкой душевной организации.

— Были ли в вашем деле отягчающие обстоятельства, которые повлияли на приговор? Некоторые протестующие, обвиненные в применении насилия в отношении представителя власти, получили условные сроки, в том числе — из-за смягчающих обстоятельств.

— Я был адекватен и трезв, поэтому нет. Юридически я не судим, это [судимость] было 25 лет назад, но в деле этот факт всё равно, конечно, упоминают. А вообще, никаких — ни положительных, ни отрицательных — характеристик следователь не указал.

— А за что вы были судимы в 1990-х?

— Раньше, в старой версии Уголовного кодекса РФ, была такая статья — хищение социалистической собственности в особо крупном размере. Вот по ней. Она была от восьми лет и до расстрела. Потом ее отменили, а в 94-м было смягчение УК. Понятие «социалистической собственности» убрали. По приговору мне назначили пять лет. Я отсидел 3,5 года, вышел по УДО.

Чтобы вы понимали, я с семи лет занимался хоккеем, был спортсменом. Мы играли с иностранцами: финнами, шведами, американцами. Соответственно, фарцевал. Вы, наверное, не знаете, что это такое. Например, мы меняли открытки с Лениным на жвачку, а потом продавали здесь [в России]. Просто спорт и фарцовка в моем советском детстве, а дальше рэкет и организованная преступность в России — это звенья одной цепи. Я варился во всей этой истории, поэтому это [судимость] было неизбежно.

— Расскажите о своей жизни в колонии-поселении. Чем вы там занимались? Кто вас поддерживал?

— Почти сразу мне стали приходить письма. Поначалу я напрягся, подумал, какая-то эфэсбэшная прокладка. Потом узнал, что пишут через проект «Арестанты 212». Это было очень приятно. Поддерживали из Петербурга, Москвы, Финляндии, Украины, Израиля — это мои друзья, знакомые, близкие и просто не знакомые до этого люди. Многие из них отнеслись к моей ситуации серьезнее, чем я.

Сначала я жил в камере на 20 человек. Потом нас раскидали, и я переехал в камеру, где жили примерно 50 человек. Шлифовал джеб, это левый прямой [удар] — грубо говоря, занимался боксом и вообще спортом. Много читал. В основном Лазарева и Ремарка.

Колония-поселение по УПК — это самое легкое наказание. Если почитать кодекс, нахождение на ее территории подразумевает свободное перемещение, работу в муниципальном округе, в котором она находится, гражданскую одежду и так далее. А я приехал в тюремный режим.

Я думал, что спокойно посижу, но спокойно поначалу не получилось. Почти сразу стали возникать конфликты с сотрудниками [колонии-поселения]. Прихожу за письмами — какие-то шутки про то, что мне пишут. С этого всё началось.

Потом, например, в столовой не было умывальника. То есть ты идешь есть и даже руки не можешь помыть, не говоря уже о какой-то санобработке. И это, на минуточку, в период пандемии коронавируса.

Тогда я и мой товарищ Александр Севидов написали открытое письмо, адресованное начальнику ФСИН по Петербургу и Ленобласти Игорю Потапенко. Перед этим я позвонил координатору проекта «Арестанты 212» и рассказал об этом. Мое послание также передали в «ОВД-Инфо», откуда оно было растиражировано по СМИ. Через четыре часа у нас появилось два умывальника. Это только один из примеров, как вы понимаете.

— Чем вы планируете заняться на свободе?

— Если честно, хотел поехать и отдохнуть куда-нибудь. Правда, с финансами пока что-то не получается. Буду налаживать дела здесь, в Петербурге.

— Что вы в целом думаете об итогах протестных акций в январе 2021 года?

— Люди очень плохо читают историю России, это приводит к тому, что они рубят сук, на котором сидят. Нужно, чтобы был плюс и был минус. Если есть только плюс или только минус — это деградация. Сажая оппозиционеров, власть убивает последнюю надежду на то, что в России что-то изменится.