В рамках фестиваля «День Д» на «Эрарта Сцене» прошел творческий вечер Татьяны Толстой. Писательница ответила на вопросы читателей, а также поделилась своими впечатлениями о довлатовском празднике.
«Бумага» публикует размышления Толстой о телевидении, возвращении «совка» и возможности эмиграции из России.
Фото: Avetissov Georgy / Facebook
О «Дне Д» и памятнике Довлатову
С памятником Довлатову происходят разные довлатовские истории. Открытие должно было состояться 4 сентября в 17:30. Но выяснилось, что памятник поставили накануне, — и народ быстро подбежал и распечатал его. У меня даже есть фотография: стоит памятник, замотанный в синюю пленку, а голова торчит. Его быстро замотали обратно, но народ уже пришел поклоняться. Принесли пиво, сигареты — дары волхвов.
На следующий день пришло начальство — открывать памятник. Делая вид, что никто его не видел, сорвали простыню, произнесли речи. А он стоял и слушал их. Они же не хотели его ставить, а теперь сообщили, что хотели. К 17:30 простыня была уже давно снята, пиво принесено и народ гулял так, как будто памятник здесь стоял всю жизнь. Всё это как-то очень смешно получилось. Сначала народ, потом начальство, потом снова народ. Как-то по-довлатовски: с анекдотом, с нарушениями, с простой человеческой жизнью.
О Петербурге и Москве
В основном я живу в Москве, но иногда в Питере. Очень люблю Питер, но жить здесь постоянно для меня нет смысла. Я люблю сюда приезжать, для меня это подарок; нельзя же жить в подарке. А Москва была хороша своей раздрызганностью: маленькими домишками, переулками, кривизной. В советское время это всё разрушилось. А потом пришел Юрий Михайлович Лужков, который руины-то расчистил, но срубил при этом всё что можно.
Сначала народ, потом начальство, потом снова народ
Рядом с моим домом есть здание — то ли гостиница, то ли банк. Там наверху какие-то распиленные гигантские куски арфы, рояль, трубы. Больше всего это напоминает Лас-Вегас. Только там это огнями сверкает, а здесь ничего не сверкает. Как будто мозги сумасшедшего на крыше. И это их представление о «красотище». Нуворишу надо много. Единственное, что ограничивает наших новых богачей, это то, что денег жалко. Они бы строили невероятные дворцы с лестницами и покрывали бы их огнями, но жаба душит.
О телевидении
Как устроено телевидение: у передачи должен быть высокий рейтинг, тогда будет больше рекламы, больше денег. Чтобы добиться высокого рейтинга, нужен массовый охват, чтобы как можно больше телевизоров было включено. Отсюда расчет на всё более низкий интеллектуальный уровень смотрящего. Телевидение может делать умные программы, но это невыгодно, потому что тех, кто хочет стараться, не очень много. Естественная гравитация тянет человека вниз, а не наверх. Легче катиться вниз с горки, чем куда-то карабкаться.
По американскому телевидению я видела такую программу: две команды, они должны быстро отвечать на вопросы, давая самые распространенные ответы. Угадать, например, какой, судя по соцопросам, самый распространенный цвет нижнего белья. Кто даст наиболее тупой ответ, тот получает дополнительное очко. И вот люди — ясноглазые, здоровые, с хорошими лицами — становятся абсолютно тупыми. Они возбуждены оттого, что сейчас выиграют огромные деньги, отвечая на глупые вопросы. Сморишь и думаешь: господи, какой кошмар.
О литературоведах
Я привыкла, что меня изучают. Сначала меня это поражало, потом раздражало, потом привыкла. Раздражало, потому что обычно писатель может контролировать то, что он делает. Но когда тексты начинают изучать и преподавать, ты понимаешь, что теряешь над этим контроль и что они там прочитают и поймут — неизвестно.
Телевидение может делать умные программы, но это невыгодно, потому что тех, кто хочет стараться, не очень много. Естественная гравитация тянет человека вниз, а не наверх
Однажды мне подарили брошюру с какой-то конференции. Там говорилось о моем рассказе «На золотом крыльце сидели…». Это рассказ про детство. Оно у меня проходило на даче, в саду. Начинался рассказ так: «Вначале был сад. Детство было садом». Казалось бы, всё понятно. Сад — это рай. Самая распространенная метафора, которая только может быть в литературе. Детство — рай. Потом мы вырастаем — это изгнание из рая. Что тут непонятного?
И вот исследовательница пишет: «В начале был сад… Это маркиз де Сад!». И дальше какой-то кошмар, садомазо и прочее. В моем невинном тексте она попыталась найти какой-то БДСМ. Естественно, начинаешь ненавидеть всех исследователей.
О возвращении «совка»
Мы жили в Советском Союзе и считали, что он никогда не кончится; и когда он вдруг исчез, какое-то время казалось, что сейчас повеет чем-то новым и хорошим. Многие, особенно молодые, восприняли это так, будто всё старое и обветшалое исчезло, а новое и свежее пришло. Но через какое-то время люди стали замечать, что то, что мы считали советским, на самом деле не советское. Оно часть русской культуры и существовало и до революции. Когда читаешь самые разные дореволюционные тексты, вдруг начинаешь узнавать свою жизнь. Это поразительно.
Выяснилась довольно неприятная вещь: всё то плохое, что мы приписывали «совку», — это мы сами. Как это может измениться? Что можно переделать? Можно ли что-то сделать с выборами? Нет, по-видимому. Можно ли как-то протестовать против безобразия, которое исходит от чиновничества? Наверное, нет. Является ли всё это ужасом невыразимым? Наверное, нет.
Некоторые говорят, что мы сейчас живем как в 1937 году. Это неправда. Мы живем с массой неприятностей, но ничего похожего нет. Не нравится? Купил билет, уехал в Финляндию. Между прочим, на маршрутке.
Об эмиграции и США
Я пожила за границей, но не собиралась там оставаться. Меня раздражают те, кто говорит: «Наконец-то мы уехали, наконец-то этот мерзкий русский язык мы больше не будем слышать». «Ну и сама идиотка», — хочется сказать.
То, что мы считали советским, на самом деле не советское. Оно часть русской культуры
Среди эмигрантов есть люди, которые истово молятся на сам факт того, что они живут в Америке и начинают так ее расхваливать, как здесь расхваливали обкомы и райкомы. Они свято верят, что там всё прекрасно и ничего плохого вообще не бывает. Что там нет расизма, например. Они совершенно не хотят держать глаза открытыми и понимать, что это другая часть мира. Что-то там хорошо, но рядом с этим есть и что-то неудобное, опасное и страшное. Они не видят, как живут и страдают люди, не видят гнетущей скуки приличных тихих городов. Преступления, как во всяком обществе, конечно, таятся под сияющей поверхностью.
Я никогда не хотела эмигрировать, я люблю Россию, люблю русский язык. Мне совершенно не интересно разговаривать на каком-то другом языке и жить среди чужих людей, равнодушных ко мне. Я не хочу считать их культуру своей. У меня уже есть своя культура. Получше вашей, как говорится.
О семье и детстве
Мои родители прожили вместе 60 лет. Очень рано поженились, родили семерых детей. Жили душа в душу до самого последнего дня. Наша семья была очень дружной и сплоченной. Всех ушедших мне крайне не хватает, никто не может и не сможет их заменить. Я и сейчас живу внутри своей семьи. Для меня они тут — просто их не видно.
Дома всегда была литературная обстановка, огромная библиотека, разговоры. По-видимому, в раннем детстве я считала, что это естественно — вырасти и быть писателем. Мне этого очень не хотелось, я панически боялась. Боялась двух вещей. Первое: что я не знаю, как ставить абзацы. И что если я поставлю их неправильно, надо мной все будут смеяться. Второе: что меня вызовут на дуэль и убьют. Мне рассказывали, что Пушкина вызвали на дуэль и убили, Лермонтова вызвали на дуэль и убили. Поэтому, если ты писатель, то тебя вызывают на дуэль и убивают. Я не говорила напрямую о своих страхах, но спрашивала: «А вот если тебя вызовут на дуэль, то обязательно идти?». А родители, очевидно, думая о чем-то своем, отвечали: «Да, обязательно».
