Институт проблем правоприменения при Европейском университете опубликовал исследование о преступности и жертвах преступлений в России. Социологи провели первый в стране опрос, в котором респонденты рассказывали о том, от каких преступлений они пострадали и обращались ли в полицию. Например, исследование показало, что в России участились случаи киберпреступлений, а еще часто преступниками оказываются знакомые пострадавших.
Соавтор исследования Алексей Кнорре рассказал «Бумаге» о том, чем данные опроса жертв отличаются от официальной статистики преступлений, какой криминальный тренд заметили социологи и как такие исследования могут улучшить работу МВД и Генпрокуратуры.
Алексей Кнорре
Социолог
Идея виктимизационного опроса (опрос людей о том, жертвами каких преступлений они были за определенный период времени, и сообщили ли об этом в полицию — прим. «Бумаги») состоит в том, чтобы определить количество жертв преступлений и понять, как они себя вели после. Компании вроде ВЦИОМ, «Левада–центра», ФОМ делают такие проекты на уровне страны, но задают всего один-два вопроса: были ли вы жертвой или обращались ли вы в полицию в последнее время. Поэтому можно сказать, что мы сделали первый в России виктимизационный опрос.
Когда мы говорим о преступлении, есть то, что в западной традиции называется dark figure of crime, а в советской криминологической традиции — «латентность преступности». Она связана с тем, что люди, которые становятся жертвами преступлений, просто не обращаются в полицию. Это не появляется в официальной статистике не потому, что полиция плохо работает, а потому, что люди об этом не сообщают. Есть еще так называемая искусственная латентность, связанная с тем, что люди могут обратиться в полицию, но по разным причинам там не регистрируют заявление или составляют постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Это преступление тоже не попадает в официальную статистику. В таких условиях виктимизационные опросы — это единственный способ понять, что же у нас на самом деле происходит с преступностью.
Самый интересный результат опроса — то, что у нас получилось измерить ту самую скрытую преступность. И в итоге оказалось, что преступлений примерно в 10–12 раз больше, чем говорит официальная статистика. Второй вывод — очень велика доля удаленного мошенничества, связанного с использованием мобильных телефонов, интернета и других удаленных каналов связи. Киберпреступления сейчас являются большой проблемой во всех странах мира, в России в том числе. И по всей видимости, полиция не очень умеет с ними работать.
Мы ожидали, что жертвами удаленного мошенничества будут люди более старшего поколения, но по результатам нашего опроса мы этого не видим. И факт, который больше всего поражает, это то, что ни образование, ни социально-экономический статус, ни занятость, ни благосостояние не влияют на вероятность стать жертвой преступления. В нашем опросе мы этого не видим, но это может быть связано с тем, что мы просто не смогли зацепить «самых бедных» и «самых богатых».
По отчету мы видим, что многие преступления совершаются людьми, с которыми ты знаком. Это могут быть не только родственники, но и дальние знакомые и соседи. И это вполне естественно, потому что стать жертвой конфликта можно только после того, как этот конфликт возник. А для этого нужно, чтобы ты был знаком с человеком и общался с ним.
Мне кажется, в первую очередь такие исследования нужны самим ведомствам, чтобы контролировать преступность. Потому что это единственный способ получить объективную оценку происходящего. Официальная статистика очень сильно искажается как под воздействием скрытой преступности, так и под воздействием того, что называется «палочная система». В России регистрируется в пять раз меньше преступлений, чем в Германии. Но не потому, что в Германии преступлений больше, а просто потому, что в Германии регистрируют более или менее всё, не факт, что преступление раскроют или будут вообще что-то делать.
В России, к сожалению, сотрудники правоохранительных органов должны выполнять нормативы. Должна быть раскрываемость выше аналогичного периода прошлого года. Правоохранителям нужно постоянно показывать, что они борются с преступностью, что всё хорошо, каждый отчетный период всё лучше, поэтому официальная статистика искажается. В этой ситуации подобные опросы — единственный способ для людей, которые принимают решение в правоохранительных органах, понять, что происходит с реальной преступностью на самом деле.
Виктимизационные опросы также помогают увидеть, какие тренды есть в преступности. Например, по нашим подсчетам, 1 млн 200 тысяч человек в год становятся жертвами телефонных и интернет-мошенничеств, это очень много. Нужно думать, как выявлять такие преступления, как находить преступников, как компенсировать урон жертвам.
Кроме того, в некоторых странах виктимизационные опросы используют, чтобы оценивать эффективность локальных отделений полиции. Сейчас же оценка строится исключительно на отчетах из официальной статистики.
Главная сложность проведения опроса была в его адаптации к нашим условиям. В США около 40–50 лет проводится классический National Crime Victimization Survey. Там очень большая выборка — десятки тысяч домохозяйств и больше 50 тысяч опрошенных. И это поквартирные опросы, когда интервьюер разговаривает с человеком долго и детально. Мы не могли себе этого позволить. С одной стороны, в России «поквартирники» работают очень плохо и есть исследования, которые показывают, что интервьюеры часто фальсифицируют данные. С другой стороны, у нас были ресурсные ограничения.
В этих условиях мы решили сделать опрос по системе CATI (телефонное интервью с использованием компьютера — прим. «Бумага») — это когда вам случайно дозванивается интервьюер, который сидит в специальном центре.
В ходе опроса у нас появилась категория «Недостаточно информации», когда мы просто не можем однозначно понять, что за преступление было совершено. У обычных людей нет в голове уголовного кодекса. Когда мы что-то называем преступлением, мы сразу накладываем на это какую-то юридическую рамку. Спросите любого человека, чем хищение отличается от грабежа, грабеж от разбоя, а разбой от кражи, он не ответит, и это нормально, потому что он не юрист и не криминолог. И это не ошибки, а то, как люди видят свой опыт жертвы преступления, как они относятся к преступлению. И, возможно, это важнее, чем то, что мы видим в официальной статистике, потому что правоохранительные органы должны работать не с изолированной юридической картинкой — если нет статьи в уголовном кодексе, значит, не преступление. Это ошибочная позиция.
Мы не планируем проводить такой опрос каждый год, но через несколько лет было бы интересно посмотреть, как изменится ситуация. За год она вряд ли трансформируется. Посмотрим, удастся это сделать или нет, потому что опрос — это достаточно дорогое удовольствие. Собрать несколько тысяч интервью, даже телефонных, — это большие деньги, миллионы рублей. Причем тот массив данных, который мы собрали, — это минимум для того, чтобы сделать выводы по России. По-хорошему, выборку надо делать больше, мы могли бы сравнивать друг с другом регионы. Но если к этому опросу появится интерес со стороны МВД или Генпрокуратуры, других ведомств и компаний или НКО, то можно было бы делать более мощные опросы, когда лицом к лицу интервьюируют большое количество людей.
