«А поставь что-нибудь другое»: Максим Семеляк о том, почему мы теряем интерес к музыке

Хотя тема заявлена так, что лекция должна быть неизбежно выдержана в жанре нытья, постараюсь этого избежать: я не планирую сетовать ни на развитие технологий, ни на то, что продажи дисков падают, ни на то, что рецензии больше никто не читает. Мне скорее интересна некоторая психологическая зависимость человека от звука. Еще недавно музыка служила опознавательным знаком, работал принцип «скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу тебе, кто ты». Очевидно, что по каким-то причинам этот принцип больше не работает. Сама важность музыкального произведения сдулась. Почти как у Георгия Иванова: «Музыка мне больше не слышна, музыка мне больше не нужна».

Конечно, можно списать это на элементарное физиологическое старение и сказать, что это не музыка изменилась, а ты сам постарел. Но я смотрю на своих более молодых коллег и слышу в их текстах всю ту же ноющую ноту: даже когда они что-то хвалят, они обязательно оговариваются, что это, увы, никому не будет нужно. Как будто у всех все закончилось. Люди стали меньше ходить на концерты, новые песни мало кому нужны (любой ревайвл вызывает куда большее оживление), про продажи пластинок я вообще молчу, а в кулинарных блогах баталии ведутся куда яростнее, нежели в музыкальных.

Еще недавно музыка служила опознавательным знаком, работал принцип «скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу тебе, кто ты». Очевидно, что по каким-то причинам этот принцип больше не работает. Сама важность музыкального произведения сдулась

Представьте ситуацию: вы сидите в купе с тремя незнакомыми попутчиками. Они что-то говорят — омерзительное или, наоборот, интересное (чаще бывает, что омерзительное), — но поскольку вы их слушаете и слушаете часами, вам постепенно становится интересен звук голоса, точнее не голос, а то, что за ним стоит, вам хочется проникнуть дальше. Когда поезд приходит на вокзал, вам хочется обернуться, чтобы увидеть человека, который говорил. То есть эта звуковая волна приносит с собой некую антропологическую заинтересованность. Композитор Мартынов, кстати, утверждал, что современный музыкант обязан быть антропологом. И вот с музыкой, на мой взгляд, больше этого не происходит: мы слушаем, слушаем и слушаем, но уже не хочется обернуться, нет желания заглянуть глубже.

Мне довелось ставить пластинки на вечеринке одного московского молодежного портала W-O-S, основная аудитория которого — это крепкие 25 лет. Там играли в основном группы «На-На», «Любэ», «Блестящие» и так далее. И юные люди от этого впадали в неистовый экстаз

Музыка просто перестала быть отдельной от человека вещью. Технологии принесли не только доступность, но и ощущение постоянного присутствия, своего рода недифференцированную близость. С исчезновением условного винила, условного человека, который тебе ее записывает, условно рецензии, которой ты вдохновился, музыка превратилась в некий чип, который мы носим всегда с собой. Теперь главная ее прелесть и одновременно недостаток — в том, что она никуда никогда не денется. Когда Бутусов в середине 80-х пел: «Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки», я думаю, ему и в страшном сне не могло привидеться, что это будет означать. Музыка действительно стала вечной в плане общей потребительской нескончаемости, как вечный хлеб в рассказе Александра Беляева.

Когда исчезает временной фактор, начинает срабатывать то, что несколько лет назад описал в своей книге «Ретромания» Саймон Рейнольдс. Все эти технологии дают не столько возможность сделать что-то новое, а скорее нескончаемый доступ к чему-то старому, архивному. Людям перестало быть интересно будущее, они его боятся. В чем заключается основной эффект ретромании? Всем нам свойственно стремиться к тому, что нам знакомо с детства, но ретромания идет дальше: люди начинают ценить чужую молодость, поклоняться тому и любить то, что они в принципе не могли застать и видеть. Прогресс реализует себя в этом каком-то странном возвращении к чужому прошлому.

Мне довелось ставить пластинки на вечеринке одного московского молодежного портала W-O-S, основная аудитория которого — это крепкие 25 лет. Там играли в основном группы «На-На», «Любэ», «Блестящие» и так далее. И юные люди от этого впадали в неистовый экстаз. Я никак не мог понять, что происходит: судя по их возрасту, они вряд ли могли застать эту музыку.

Людям перестало быть интересно будущее, они его боятся. В чем заключается основной эффект ретромании? Всем нам свойственно стремиться к тому, что нам знакомо с детства, но ретромания идет дальше: люди начинают ценить чужую молодость, поклоняться тому и любить то, что они в принципе не могли застать и видеть

Мы живем не в процессе чего-то, а в состоянии после. Меня всегда интересовали эти временные несовпадения. Вот, например, люди, которым исполнилось по 16–18 лет в начале 90-х годов, слушали The Doors, поскольку тогда показали фильм Стоуна и вышла пластинка. Но никто не ощущал того, что они слушают музыку 40-летней давности. Все-таки главные свои музыкальные впечатления ты впитываешь в 13–14 лет. Если в этом возрасте слушаешь кассеты условного старшего брата, у тебя мозг начинает работать каким-то странным образом, и тогда закладывается этот принцип ретромании. Люди сходят с ума от ощущения, что в принципе что-то было до них.

Что нас не устраивает? Да, люди теряют интерес к музыке, да, музыки стало много. Но что из этого? Попробуем оттолкнуться от мысли, что музыка и слушатель находятся в состоянии некоторого отчуждения. Отчуждение здесь может быть двух видов. С одной стороны, отчуждение собственно слушателя и музыки. Здесь стоит привести цитату Теодора Адорно: «Кто просто так насвистывает какой-нибудь song, тот склоняет голову перед ритуалом социализации. Правда, этот ритуал ничего не меняет в ситуации одиночества, если не считать мгновенного неясного движения души» (прим. — из книги «Социология музыки»).

Для меня это похоже на пьесу Толстого «Живой труп»: главный герой Федя Протасов, беспутный пьяница, прослушав очередной цыганский романс и впав от него в известное катарсическое состояние, восклицает: «И зачем может человек доходить до этого восторга, а нельзя продолжать его?». Многим из нас знакомо это ощущение, когда мы слушаем по пять, десять, двадцать, сто раз одну и ту же мелодию. Мы накручиваем себя по максимуму, хотим во что бы то ни стало войти внутрь этого произведения (так в детстве танцуют перед зеркалом с воображаемой гитарой), но у нас не получается, потому что в какой-то момент понимаешь, что это поешь не ты, — и раствориться в этом не получится, потому что реальность музыки не равна твоей собственной реальности. Возникает ощущение иллюзорности собственных притязаний, что может быть вполне себе личной трагедией.

Музыка, которая превратилась во вживленный в вас чип, всегда с вами и всегда даст вам повод для недовольства. Все время кажется, что вот-вот появится группа, у которой случится еще более идеальный звук и не будет изъянов вовсе

Второй тип отчуждения заключает в себе более банальную историю: отчуждение людей внутри самой музыки. С помощью музыки мы ищем близких себе людей, чтобы разделить свою радость по поводу того или иного аккорда. Здесь мы сталкиваемся всегда с проблемой непонимания, поскольку не можем найти себе должного попутчика. И чем больше становится музыки, тем меньше таких обнаруживается. Это как в сетевой реальности: чем больше у вас «друзей», тем меньше вы удовлетворены, поскольку становится все меньше людей, с которыми вы были бы полностью согласны, у каждого френда вы найдете какой-нибудь да изъян. Музыка, которая превратилась во вживленный в вас чип, всегда с вами и всегда даст вам повод для недовольства. Все время кажется, что вот-вот появится группа, у которой случится еще более идеальный звук и не будет изъянов вовсе.

Это отчуждение внутри общества по отношению к музыке можно сравнить с ситуацией, в которую попадает любой непрофессиональный диджей. Когда ставишь музыку, а к тебе непременно подходит человек (я на любой вечеринке жду приближения этой маленькой фигурки — можно играть все что угодно, такой человек всегда найдется) и просит: «А поставь что-нибудь другое». Люди всегда ждут чего-то другого, они уже привыкли. А что «другое»? Люди и сами не знают, но они уверены, что оно где-то существует. Надо сказать, я иногда переспрашиваю: а чего другого вы бы хотели? Но ответ, как правило, всегда таков, что лучше было бы мне не спрашивать.

Когда мы говорим о том, что некий абстрактный слушатель теряет интерес к музыке, нам следует прежде всего понять, о ком мы говорим. Слушатель, очевидно, неоднороден. Наиболее удачной концепцией музыкального слушателя я по сей день считаю ту, которая изложена в книге Теодора Адорно «Социология музыки». Безусловно, Адорно придерживался в высшей степени романтической (если не утопической) точки зрения, но поскольку наша проблема музыкальной пресыщенности носит отчетливо мелкобуржуазный характер (как и проблема любой пресыщенности), то небольшая инъекции старообразной романтики нам определенно не повредит.

Адорно делил всех слушателей на четыре группы. К первому типу относятся эксперты — люди, которые сочиняют и обладают способностью к структурному слушанию. Если привести пример, то к первому типу можно отнести Стравинского, который являлся музыкантом и одновременно аналитиком, который мог объяснить каждую ноту. Второй тип — это профессиональные музыканты, но действующие скорее по наитию. Эти люди разговаривают на музыкальном языке, но не могут, а впрочем, и не нуждаются в том, чтобы дополнительно его объяснять. Адорно упрекает их в том, что им не хватает рефлексивной ткани.

Я помню давний случай, когда покойный Курехин ругал Троицкого, утверждая, что тот идиот, который ничего не понимает в музыке. Многие считали, что это конфликт Петербурга и Москвы или конфликт музыканта и критика, но я думаю, что это был как раз конфликт двух типов слушателей

Третий тип — это образованный слушатель, любитель музыки — «любитель» как человек, любящий музыку, и «любитель» как дилетант. Его отношение к музыке скорее фетишистское, коллекционное. Это, собственно, как раз мой тип. У Адорно есть поразительно точная формулировка о том, что эти люди, которые любят музыку, ее коллекционируют, ходят на концерты и так далее, но в музыке ценят «красивые мелодии и величественные моменты». Это очень точная и довольно уничижительная формулировка. Я помню давний случай, когда покойный Курехин ругал Троицкого, утверждая, что тот идиот, который ничего не понимает в музыке. Многие считали, что это конфликт Петербурга и Москвы или конфликт музыканта и критика, но я думаю, что это был как раз конфликт двух типов слушателей: первого или второго типа, к которому принадлежал Курехин, и третьего типа, к которому точно можно отнести Троицкого.

Четвертый тип — это глубоко эмоциональный бездумный слушатель, который и составляет 99 % населения Земли. Если представить себе картинку, то я вижу такого Любшина в «Пяти вечерах», который спьяну все пытается вспомнить казачью песню. То есть музыка для него как условный рефлекс, музыка приравнена к первобытным, в понимании Адорно, материям. Хочу сразу сказать, что все это моя вольная, я бы даже сказал, фривольная, трактовка. Ведь Адорно говорил о серьезной классической музыке, он презирал даже и джаз, считая, что его импровизации идут от элементарной неуверенности и расхлябанности, и уж тем более не терпел всевозможную легкую музыку, которую прямо именовал отстоем (не в нашем жаргонном смысле, разумеется, но он действительно считал ее чем-то вроде осадка).

Когда мы говорим о том, что некий абстрактный слушатель теряет интерес к музыке, нам следует прежде всего понять, о ком мы говорим. Слушатель, очевидно, неоднороден

Когда мы говорим, что музыка теряет какую-то важность и не обладает прежней ролью, то это, очевидно, касается исключительно третьего и четвертого типа слушателей. Первый тип слушателя крайне редок, и в его ситуации странно говорить о каком-то отчуждении, оно исключается самой природой его слушания. Второй тип тоже сугубо музыкальный, он слишком тесно связан с музыкальной материей, и в этом контексте можно говорить о каких-то материально-экономических проблемах, которые мы сейчас не рассматриваем.

Года три-четыре назад появилась звонкая формулировка «Россия айфона и Россия шансона». Довольно интересно, как разбираемая нами музыкальная ситуация отражается в языке. Предполагается, что есть некая «Россия шансона» — нечто косное, отсталое, те люди, которые ездят в маршрутках и слушают радио «Шансон». Поразительно, что она описывается через музыкальный термин. Противопоставляется ей «Россия айфона». То есть музыкальному стилю противопоставляется вещь. Иными словами, устаревающая Россия остается тем не менее с музыкой, а Россия передовая — с неким музыкальным гаджетом. Айфон — это реализация старой карликовой шутки из фильма «Асса»: «Вы будете говорить по телефону?». — «Нет, по граммофону». Айфон — это, в сущности, и есть граммофон, по которому можно говорить. В айфоне несомненно слушают музыку, но какую музыку — непонятно (мы знаем только, что там нет шансона, ибо он, согласно этой оппозиции, принадлежит другой России).

Еще десять-пятнадцать лет назад люди как-то прислушивались к моде — сейчас же даже на вполне изысканных вечеринках вовсю звучит какая-нибудь группа «Руки вверх». Раньше я думал, что это люди так оскотинились, а потом понял, что музыка просто перестала быть формой общественного приличия

На мой вкус, одна из причин потери интереса к музыке связана с тем, что, несмотря на количество жанров, исчезли принципиальные противопоставления между ними, люди перестали себя идентифицировать через музыку (я сейчас говорю про среднестатистического слушателя, не про оформленные субкультуры). А перестав себя идентифицировать, они одновременно перестали и стесняться. Еще десять-пятнадцать лет назад люди как-то прислушивались к моде — сейчас же даже на вполне изысканных вечеринках вовсю звучит какая-нибудь группа «Руки вверх». Раньше я думал, что это люди так оскотинились, а потом понял, что музыка просто перестала быть формой общественного приличия.

Музыка стала более-менее одинаковой — это касается и взаимопроникновения жанров, и отношения к ней со стороны слушателя. Это отсутствие конкуренции между жанрами крайне важно. Кто сейчас кому противостоит музыкально? Вы можете сказать, вот Макаревич за Украину, а Скляр против. Но это не музыкальное противостояние, потому что Скляр и Макаревич — это одно и то же направление, эти люди поют в одних и тех же залах (я ни в коем случае не сравниваю их способности). Вспомним движение «Русский прорыв» двадцатилетней давности. Оно было не только политическим, но и музыкальным, потому что все участвующие в них группы принадлежали одному направлению и противостояли как русскому року, так и эстраде, так и рейву, так и всему остальному. Это была та самая музыкальная конкуренция, которая реализовала себя в том числе и политически в тот момент.

The Velvet Underground записали свой первый альбом и продали его тиражом в 1000 экземпляров, зато каждый из тех, кто купил его, основал собственную группу. Так вот сейчас, полагаю, настало время записывать такие альбомы, чтобы каждый из 1000 человек, купивших его, распустил свою группу и перестал этим заниматься

В чем состоит выход из этой ситуации? Все проблемы так или иначе, как мы видим, касаются третьего типа слушателя. Стоит воспользоваться этой ситуацией потери интереса к музыке и попробовать покинуть третий тип слушателя и двинуться куда-то выше и дальше. Как говорил Рильке, потеря тоже принадлежит нам. Ситуацию с изобилием можно воспринимать как метафору неких пределов роста, и, может, действительно нужно просто остановиться и прекратить это избыточное потребление — каждому для себя. Изобилие не всегда есть благо. Перестаньте жадничать. Возьмите за правило слушать одну песню в день, но слушать по-настоящему, изучать ее гармонию, текст, звуковую структуру.

Много лет бытует расхожая музыкальная байка: The Velvet Underground записали свой первый альбом и продали его тиражом в 1000 экземпляров, зато каждый из тех, кто купил его, основал собственную группу. Так вот сейчас, полагаю, настало время записывать такие альбомы, чтобы каждый из 1000 человек, купивших его, распустил свою группу и перестал этим заниматься.

5 декабря, 19:30 — Юрий Богомолов, «История российской государственности и ее мифология в зеркале ТВ»

20 декабря, 19:30 — Алексей Зимин, «Еда сегодня»