Марина Шубарт родилась в Украине, но с 1989 года живет в Германии. Бывшая балерина и основательница документального театра в Берлине поддерживает остарбайтеров — жителей Украины, Белоруссии и других восточноевропейских стран, угнанных на принудительные работы в Германию. В течение 15 лет она ездила по деревням и селам Украины, собирала пожертвования, помогала узникам нацистов добиться компенсаций, найти родственников или людей, спасших им жизнь.
Многие остарбайтеры всю жизнь скрывали, что были угнаны в Германию, и боялись рассказать об этом даже своим детям: после войны узников, работавших на немецких предприятиях, считали предателями. Некоторые фирмы, где трудились пленные, существуют до сих пор и хранят архивы с именами советских узников.
Марина Шубарт рассказала «Бумаге», почему об остарбайтерах молчали многие десятилетия, как немецкие предприятия реагировали на просьбу помочь старикам и изменилось ли в Германии отношение к Великой Отечественной войне из-за происходящего в Украине.
На фото: Марина Шубарт
— Вы начали помогать жертвам нацизма в 2000 году, вопрос о выплатах компенсаций остарбайтерам подняли только тогда. Почему потребовалось больше 50 лет, чтобы вспомнить об этих людях?
— Сталин считал, что люди, оказавшиеся на территории Германии, — предатели Советского Союза. Мол, лучше бы их убили, как можно работать на Германию, делать оружие, чтобы нападать на свою страну (всего в Германию из СССР насильственно было вывезено более 5 миллионов 269 тысяч человек, вернулась на родину только половина из них — прим. «Бумаги»). Людей, которые приезжали обратно, или слали в ГУЛАГ, или им нельзя было возвращаться в города, где они жили. Если женщина возвращалась с ребенком — это была «*****» или «овчарка немецкая». Поэтому они никогда об этом не рассказывали. Некоторые ушли на тот свет, так и не рассказав семье, что были в Германии.
Я начала свою работу с женщины по имени Полина. С ней был договор, что ее дочки ничего об этом не узнают. Потом я приезжала к ней несколько раз: «Полина, может быть, пришло время сказать? Ты же не виновата, я буду тебя защищать, смогу доказать, что ты не предательница — ты жертва». Эти слезы детей я не могу забыть: когда они обняли маму и все вместе плакали. Потом другой случай: одна бабушка работала в Германии на производстве какого-то порошка для бомб. После войны она вышла замуж за украинского солдата, у которого не было руки. Всю жизнь она себя мучала тем, что, может быть, это именно ее граната упала на него и забрала руку.
Евреев после войны никто не преследовал и не называл предателями родины, поэтому они стали сразу поднимать эту тему
Люди боялись. Всю молодость боялись. Поэтому они замолчали, просто перестали разговаривать. А некоторые всю жизнь были смелыми и рассказывали — они и добились создания организаций жертв нацизма, но таких было мало.
— Вы говорите, что встретились более чем с 5 тысячами узников. Почему эти люди стали обращаться именно к вам?
— Узники жертв нацизма, которые находились на территории бывшего Советского Союза, должны были доказать, что они были здесь, в Германии. Они писали, например, сюда, на улицу Гитлера или на старую фабрику, чтобы получить подтверждение, — а их больше нет. Конечно, и ответа не было. Эти письма ходили с одного адреса на другой, пока в конечном итоге не свалились ко мне. У меня собрался архив на 5 тысяч писем и в каждом: «помогите, пожалуйста».
Когда я начала связываться с этими людьми, постепенно пошел поток. Они передавали своим знакомым и в Россию, и в Белоруссию, что есть такая Марина Шубарт, она владеет и украинским, и немецким языками. Писали, на какой фабрике и в каком городе работали. Я находила эту фабрику, иногда даже какие-то архивные материалы. Но, например, в Берлине многое спалили: когда вошла советская армия, немцы все уничтожали.
Я разъезжала по Украине и ходила к этим людям домой, в села — было ясно, что человек был в Германии и знает, о чем говорит. Были люди, у которых дома не было даже чая, или настолько больные, что уже надо было действовать.
— Вы открыли счет и собирали средства среди простых немцев. Какое отношение к проблеме остарбайтеров здесь было среди людей, охотно ли они жертвовали?
— Самое страшное, что те, у кого у самих ничего не было, самые бедные, студенты, безработные, — те давали. А те, которые могли бы дать, те очень редко это делали или просили не называть их имя. Потому что им было стыдно.
Украинские мужчины, женщины и дети были, угнанные на работы в Мюнхен. Фото сделано в библиотеке Немецкого музея в Мюнхене, где разместили пленных
— Вы имеете в виду предприятия, на которых в войну работали пленные? У вас не получалось добиться от них официальных выплат?
— Нет, наших людей очень придавили. Все договоры были сделаны не для узников, а для того, чтобы сохранить промышленность и свое лицо. В Германии открылся фонд «Память. Ответственность. Будущее», который собирал деньги с промышленников, с банков. Промышленность могла заплатить в этот фонд, а могла не дать ни копейки. Фонду надо было собрать 10 миллиардов марок — они собрали только 5. Значит, Германия должна была заплатить еще 5. По закону, в конце года тот, кто вложился, может получить половину назад. В итоге получилось, что Германия на себя взяла 7,5 миллиардов, а промышленность очень аккуратно вышла. Это доказательство того, как историю не понимают и не чувствуют ответственность. Поэтому я решила не только собирать пожертвования, но и рассказывать об этом. Слава богу, со мной всегда ездили журналисты — это все звучало по всей Германии. На меня было очень большое давление.
— Кто вам угрожал?
— Предприятия. Однажды мне пришел запрос от немецкого телевидения: они искали узника, который не может получить компенсацию, потому что у него нет документов, хотя предприятие, где он работал, еще существует. Я связалась с одним дедушкой в селе, позвонила на фабрику, сказала, что ищу для одного Ивана подтверждение того, что он работал в этой фирме. Тут секретарша взорвалась: «Вы что, какой узник, зайдите в интернет, посмотрите на нашу фабрику!». Конечно, на фотографии фабрика новая, красивая, стеклянная. Но за ней стоит старая фабрика. Я говорю: «Вот вы на ней деньги собрали, на узниках и построили такое чудо. А дедушка сейчас голодает». В итоге мне конкретно было сказано, что если мы не бросим предприятие, они подадут в суд. Но мы все это записали для телевидения и сказали: «Или вы ищете документы, или ARD покажет это на всю Германию». За минуту до того, как передача вышла в эфир, мне приходит факс: я вижу свастику и имя моего узника — подтверждение того, что он там был. Иван был такой человек: компенсацию, которую ему заплатили, он всем раздал — были они в лагерях или не были. Ему было важно доказать, что он правда был в Германии и что его так мучали.
— Как люди, к которым вы ездили, которые пытались добиться компенсации, относятся к немцам теперь?
— Все они говорили, что у них нет ненависти по отношению к немцам. Против фашистов — есть, очень большая, но против современного поколения нет. Я не встретила ни одного такого человека, где бы я ни была.
— А против своей страны, которая их забыла?
— Да. Они говорили: мы жертвы двух тоталитарных систем. Одна — это сталинские репрессии, а потом наша власть, которая это переняла. Им пришлось дойти до такой старости, чтобы поднять этот вопрос. Очень смелые люди.
Одна женщина мне сказала: «Ничему вы не научились, детки». Это слова узников, это слова выживших
— По вашим рассказам складывается впечатление, что эту сторону войны — советских узников, работавших на предприятиях или сидевших в концлагерях, — просто проигнорировали. Сейчас, на ваш взгляд, эта проблема хорошо изучена историками или многое по-прежнему до конца неизвестно?
— Историки проделали огромную работу, но в народе нет этой совести, чтобы сказать: «Да, мы признаем». Все хотят забыть эту историю. На них очень сильно давили из-за еврейского уничтожения, и взять на себя еще и остарбайтеров было бы для них чересчур. Евреев после войны никто не преследовал и не называл предателями родины, поэтому они стали сразу поднимать эту тему. А наши постоянно дрались. Да и на Украину отдельно никто не смотрел — все смотрели на Россию или Советский Союз. Сейчас только люди стали смотреть на карту и искать, а где ж там такая Украина.
Поэтому, когда сюда приезжали наши бабули, такие добрые, и несли свет — они вызывали интерес заняться этой тематикой. Это не предатели родины — они так же любили родину и так же плакали. Просто их мучали два раза.
Когда фонд начал проводить выплаты (фонд «Память. Ответственность. Будущее» был учрежден в середине 90-х, но начал делать выплаты только в 2001 году. В 2006 году выплаты прекратились — прим. «Бумаги»), было ощущение: слава богу, стали платить и просить народ помогать узникам. Немцы думают, что их уже нет в живых. И тут очень жаль, что и Россия, и Украина, и Белоруссия не передавали постоянно информацию сюда.
Рабочие на шахте Адольфа фон Ганземана, Дортмунд
— Сейчас вы продолжаете поддерживать узников? Возможно ли это с учетом происходящего в Украине?
— Эти поездки меня физически перегрузили. В последнее время я перешла немного на другой путь: связывалась с немецкими режиссерами, которые снимали на Украине документальные фильмы, и был договор, что героям с них будет гонорар.
Сейчас поднимать тему узников еще сложнее, потому что перевес в немецкой прессе идет в сторону войны на Украине или, как тут говорят, Krise между Россией и Украиной. Я не думала, что Майдан взорвется так поздно, но он взорвался. С момента Майдана моя страна — в войне. Людей сильно ранит, им нужна помощь, и я поняла, что нужно поднимать в Германии и этот вопрос. Мы собираем гуманитарную помощь: везем медикаменты, обсуждаем с врачами, что нужно, а потом стараемся это находить.
— В России в связи с событиями в Украине тема Великой Отечественной войны стала эксплуатироваться все чаще и не самым приятным образом. Как будто бы проводится аналогия между героизмом того времени и обострившейся ситуацией сейчас. А в Германии изменилась трактовка войны и отношение к ней на фоне сегодняшних противоречий с Россией?
— Нет, тут осталось понимание, что такое Вторая мировая. Немцы не понимают того, что сейчас происходит в России: победили же фашизм, а сейчас что такое? Они просто не понимают, как так может быть, что это за каша. И поэтому ту дату с современной ситуацией не смешивают.
Сейчас люди боятся новой формы войны. Если раньше были танки на танки, то теперь техника дошла до такого уровня, что все боятся ее. До всех дошло, и в Германии, и в Швейцарии, что мы ступенька за ступенькой идем к третьей мировой войне. Очень жаль, что те солдатики, ветераны в конце жизни вновь оказались на такой войне, среди пропаганды и идеологии. Одна женщина мне сказала: «Ничему вы не научились, детки». Это слова узников, это слова выживших.
— В России тема Украины сильно разделила общество. В Германии на бытовом уровне ощущается, что отношение к русским изменилось?
— Очень. Большая трагедия, что пропаганда нас разделила. От меня многие русские друзья отошли, называют «фашисткой», «хунтой». У них голова осталась в телевидении. Раскол уже вошел в нашу дружбу и наши семьи. Я знаю немецкие семьи, которые разошлись, потому что одни левые, а другие правые. Украина хотела сделать свою пропаганду, но это бред совершеннейший. Пропаганду можно убить только честностью, только говоря правду. Я люблю Россию, обожаю Питер, каждого русского буду защищать как человека, но я больше туда не поеду.
Рабочие на заводе BMW. Все иностранные работники на производстве авиационных двигателей должны были быть четко идентифицированы. Советские военнопленные носили робу со знаком SU. Фото из архива компании BMW
Три истории поисков
Мама Лиды
Воспоминания нациста
В Крыму живет одна женщина, которая была ребенком, когда попала в Германию. Она мне сказала: «Я очень вас прошу, найдите мою маму». Лиду везли с мамой из Белоруссии, ей было 6 или 7 лет, и она попала в город Герлиц. Маму так сильно били, что она не могла подняться. Последние воспоминание Лиды о маме: пришел мужчина в черном пальто и сказал, что девочку нужно вести к врачу. После этого Лида попала в приют и больше маму не видела.
Я очень долго искала, но материала не было. Мы придумали с театром проект «Где моя мама». Пригласили Лиду в Герлиц, позвали журналистов: она шла перед нами, и было ясно, что она помнит все дороги, где что находится. Через какое-то время мне звонит одна еврейка и рассказывает, что ее заставляли работать в тюрьме. Ей давали делать чай, в который добавляли бор, — от него у женщин все «склеивалось». Такой раствор выпила и Лида и до конца жизни не могла иметь детей. Женщина рассказала: «Я помню женский крик и как мама билась об стенку». Она сказала, что помнит, как видела бумагу с надписью «В Равенсбрюк». Я туда писала и раньше, но ответа не было. Написала снова.
Самое страшное пришло мне 8 марта — список людей, сделанный 6 апреля 45-го, почти в конце войны. Там была фамилия мамы Лиды. В списке 498 женщин, напротив каждой стоит галочка — это значит «уничтожен». Список называется «Заключенные, которых перевели в Миттенверде» — немец подумал бы, что речь идет о больничном курорте. Но это была акция. Историки нашли очень много документов. Когда советская армия шла на Равенсбрюк, эсэсовцы начали все палить и гнать заключенных, это называлось «марш смерти». Был апрель, лил дождь, СС бросали женщин в барак без крыши. У них забирали все, не давали есть, они стояли босиком по восемь-десять часов; выживали — стояли второй день; выживали снова — их возвращали в Равенсбрюк и там палили. Как тяжело мне было набрать Лидин телефон и сказать: «Лида, я нашла твою мать». Поехать в Крым с этим списком и дать понять, что это была за акция.
Я очень долго искала хотя бы одного немца, который бы сказал: «Да, я убивал». Все как будто бы ничего не делали, как будто бы просто там гуляли. Семьи молчали, потому что думали, что их отец ничего не делал. Был только один случай, уникальный. Я поехала искать одну немку: узница назвала мне город, дала ее фотографию и попросила передать поклон, потому что та спасла ей жизнь. Мы были на юге Германии, вошли в типичную немецкую пивную. Смотрю: за столом сидит двенадцать человек, по возрасту я поняла — это та Германия Второй мировой войны. Я решила спросить, может, они знают эту женщину. Они рассмеялись и сказали, что были на войне и не могли знать, что это за немка. А на мне был украинский платок, черный в цветах. Когда они его заметили, стали один за другим расплачиваться и уходить.
Остался только самый старый, самый высокий немец и сказал: «Фройляйн, подойдите ко мне. Можно мне с вами поговорить?». У него один глаз был нормальный, второй — стеклянный. Я говорю: «А вы что, меня узнали?». Он спрашивает: «А вы оттуда?». «Оттуда». Он заказывает мне водку, себе — шнапс. И начинает рассказывать про то, как был на Украине, как там красиво, какие там поля, какие девушки. Я говорю: «А давайте лучше я вам расскажу, что вы на Украине делали». И начинаю говорить про то, как уничтожали наших людей, что мне рассказывали узники, что говорили мои дедушка и бабушка: «Может быть, это последний раз, когда вы можете рассказать правду». И он начинает рассказ — такой страшный, от которого мне было плохо. Одно из его самых ужасных воспоминаний: у них перерыв, зима, на озере лед, по озеру едет дед и везет тележку, на которой сидят дети. И эти немцы один за другим убивают детей и только в конце, когда старик уже не может выдержать, — его. И тут он плачет и просит у меня прощения. Но я не ангел и не имею права его простить.
Сейчас люди боятся новой формы войны. До всех дошло, и в Германии, и в Швейцарии, что мы ступенька за ступенькой идем к третьей мировой войне
Немец, спасший жизнь
Я искала одного немца, который был командиром и вернулся в Германию: врач ему подписал справку, что он сошел с ума. На самом деле нет — он просто не мог убивать. И у него руки остались чисты, он никого не убил.
Когда немцы входили в села, они выбирали дома и брали лучшую комнату, лучшую постель. Он был в Крыму и попал в дом, где жила узница, которую я знала. Я видела у нее его фотографию — очень красивый мужчина. Узница рассказала, что он постоянно им говорил по-немецки, показывал жестами, что они должны потерпеть. Она по-немецки повторяла его слова: «Hitler verrückt, Hitler kaputt». В этом селе должны были проводить акцию: а тогда появились уничтожения, когда людей газом травили в машине. И он сказал семье: «Бегите. И всем скажите, что надо уходить. Если не в машине, они вас убьют все равно». Они смогли удрать.
Эта узница не знала, что с ним стало, и попросила меня найти его семью и рассказать, каким он был, — вдруг те боятся, что он был эсэсовцем. Он уже умер, но я нашла его дочку и внучку. Они плакали: думали, что их отец убийца, он ничего не рассказывал, а те боялись искать его следы. Потом то, что они рассказали о его судьбе, я передала обратно в Крым.
