В прокат выходит вторая часть «Нимфоманки». «Бумага» рассказывает о том, чем плоха свобода для фон Триера, и почему «Нимфоманка» — фильм-катастрофа.
Ларс фон Триер. Постер к фильму «Нимфоманка»
Если первая часть «Нимфоманки» с ходу оглушала песней Rammstein, то вторая сразу же огорошивает тем, что это, как бы мы ни надеялись, совершенно тот же фильм. В кадре опять появляются нимфоманка Джо и умный старик Зелигман, который слушает ее исповедь, и режим сборника анекдотов автор не думает переключать на что-либо еще. Нам тут же предъявляют комичную цитату из Тарковского, в очередной раз напоминая о том, кто у позднего фон Триера любимый режиссер, и это не последняя отсылка к Андрею Арсеньевичу. Каждая из восьми (если считать первую половину) главок «Нимфоманки» отталкивается от какого-то предмета, который Джо видит в доме Зелигмана, и на этот раз таким триггером становится русская икона — «в манере Рублева», как замечает хозяин. Это значит, что наконец-то пришла пора поговорить о Господе нашем Иисусе Христе, чего нам не хватало в первой части картины.
Наконец-то пришла пора поговорить о Господе нашем Иисусе Христе, чего нам не хватало в первой части картиныЭта глава называется «Восточная и Западная церкви», и Зелигман заявляет метафору: православие, по его словам, — религия радости, поскольку русские иконы чаще изображают деву Марию с младенцем, чем распятие; католицизм, соответственно, — наоборот. Этим и различаются две половины «Нимфоманки». В первой молодая Джо получает от своих сексуальных приключений только удовольствие. Во второй она же, визуально вдруг постарев лет на двадцать (теперь и во флэшбеках играет Шарлотта Генсбур) теряет способность к оргазму и пытается ее вернуть, что и приводит героиню на путь страдания. В своем стремлении обратно к наслаждению Джо пробует нестандартные практики — межрасовую групповушку, садомазохизм, однополый секс, — и иногда ей даже удается достичь результата. Но смена Стейси Мартин (которая играла молодую героиню) на Генсбур означает еще и то, что в прежде пустых глазах Джо появляется печаль. Рассказывая анекдоты, фон Триер не заметил, как и сам превратился в персонажа из анекдота — того, который про еврея в бане. Сложный выбор между «надеть трусы» и «снять крестик» раньше перед режиссером не стоял, потому что он всегда предпочитал не видеть здесь противоречия. Теперь он жертвует крестиком, и его метафора сразу снижается до фарса. В Рождество Джо получает сорок ударов плетью от своего партнера-садиста, причем тот заботливо напоминает, что это максимальное наказание в Римской империи; Зелигман педантично уточнит, что Христос получил 39. Аллюзия на страсти Христовы в БДСМ-сцене — серьезно? Вероятно, подразумевается грандиозный эпатаж, но на дворе все же не 60-е и новое слово в богохульстве сказать довольно сложно. Но еще хуже то, что этот эпатаж пуст — прием ради приема: религиозный образ сводится к земной проблематике, и, соответственно, снижается уровень разговора.
Аллюзия на страсти Христовы в БДСМ-сцене — серьезно?Триер, по примеру своего кумира Бергмана, всегда чаще снимал о женщинах, и в «Нимфоманке» пол становится центральной темой. Основа основ классического, патриархального кино — то, что живой классик феминистской кинокритики Лора Малви назвала male gaze, «мужским взглядом»; и Триер предлагает его антитезу, female gaze. В противоположность мачизму старого (зачастую, увы, и нового тоже) Голливуда здесь единственный субъект — женщина, а мужчины — объекты ее желания и ничто больше. Джо демонстрирует поведение, которое принято считать мужским: в первой части даже был смешной эпизод, где она, посрамив своего бойфренда, идеально паркует машину в почти невозможной ситуации. Да и имя у нее мужское. Именно это несоответствие установленному порядку и доводит героиню до самоотвращения: в предпоследней главе, которая называется «Зеркало» (опять Тарковский), Джо закрашивает означенный предмет интерьера, чтобы не видеть себя — сосуд греха, как выразился бы христианин. В последней же главе она поднимает бунт против мужчин.
Кадр из фильма «Нимфоманка, часть 2»
В общем, как пел Джон Леннон, woman is the nigger of the world. К слову, политический пафос Триера несколько сбивается сценой, в которой как раз звучит однокоренное, тоже оскорбительное обозначение чернокожих людей. Режиссер, недавно пострадавший за неосторожные речи (он, напомним, устроил скандал своим заявлением о Гитлере), сочиняет для Джо монолог о политкорректности: она говорит, что это форма лицемерия, подмена сущностной проблемы на поверхностную и формальную. Возможно, она и права, но за этим рассуждением следует сцена, где героиня для знакомства с не говорящим по-английски африканцем нанимает переводчика. «Я слышала, вы разбираетесь в африканских языках», — говорит она специалисту; «Да, я знаю основы», — отвечает он. Этому диалогу невозможно найти иного объяснения, кроме желания режиссера укрепить свою репутацию нациста, ведь на фоне энциклопедических знаний, которыми нагружен фильм, идея того, что можно «знать основы африканских языков» выглядит особенно дико: на континенте их две тысячи, и они куда разнообразней европейских. Опять эпатаж? Скорее, опять троллинг.
Режиссер, недавно пострадавший за неосторожные речи (он, напомним, устроил скандал своим заявлением о Гитлере), сочиняет для Джо монолог о политкорректности: она говорит, что это форма лицемерия, подмена сущностной проблемы на поверхностную и формальнуюНастоящая проблема «Нимфоманки» состоит в том, что режиссер, раньше рассуждавший об устройстве космоса, погрузился в проблемы нашего дерьмового мира. Дело не в том, будто эти проблемы неважны, — важны, конечно. Даже не в том, что Триер занимается чужим делом, отнимая работу у своих менее талантливых, но политически ангажированных коллег, и забивает гвозди — ну, не микроскопом, это не про него, — телескопом. Проблема просто в том, что у него не получается. Он же раньше обходился без вот этого всего: справок из «Википедии», анекдотов, иконки на стене (которая, прямо скажем, выглядит скорее цитатой из Никиты Михалкова, а не Тарковского). Без этой нелепой сцены, в которой Джо засовывает десертные ложки куда не следует, без самодовольных шуток для своих — типа автоцитаты первой сцены «Антихриста». Раньше ему не нужен был резонер, который бы объяснял шутки и проговаривал авторскую позицию.
Постер к фильму «Нимфоманка»
Атеист-интеллектуал Зелигман весь фильм доказывает Джо, что, по Достоевскому и Сартру, если Бога нет, то все дозволено. Позиция современного исповедника — психоаналитика; ну да, это Вуди Аллен, как уже было сказано. Зелигману сложно возразить, ведь мы видим, куда приводит Джо ее конфликт с шовинистской моралью: экзистенциализм — это гуманизм, известное дело. Но если для Джо смерть Бога — это выход, то для Триера это тупик. «Нимфоманка» сделана человеком, который находится в полной растерянности, не зная, что делать со вдруг обретенной свободой. Триер — не Годар, не зря же он раньше придумывал себе разные формы аскезы (в «Догме-95» или в «Догвилле»). Отсюда это мельтешение форматов, эти врезки, эти сто часов материала, которые режиссер наснимал для фильма и не смог лаконично смонтировать. Новая эстетика не найдена, старая не работает — когда все дозволено, то фирменные режиссерские провокации не имеют смысла, ведь и табу тоже больше нет.
«Нимфоманка» сделана человеком, который находится в полной растерянности, не зная, что делать со вдруг обретенной свободойТо же и с концовкой. Рассказывать ее — дурной тон, да о ней и не хочется говорить: катарсис не случается, вместо него — заурядный, предсказуемый сюжетный поворот. Режиссер не может найти ничего лучше, чем повторить шутку о числах Фибоначчи из первой части, продолжив последовательность пятеркой, а затем беспомощно уводит фильм в черный экран. В «Меланхолии», где смерть Бога переживалась как катастрофа, именно финал был мощнее всего; здесь это последний удар по надеждам. «Нимфоманка» — тоже фильм-катастрофа, но не в прямом смысле, а, к сожалению, в переносном.
