«Не понимаю, чего бороться за этот дом». Интервью с петербуржцем, который прожил 27 лет в доме Басевича и считает, что его можно снести

В Петербурге продолжается борьба за дом Басевича — доходный дом 1912 года в стиле модерн. В конце декабря 2022 года Куйбышевский районный суд приостановил разрешение на строительство на месте дома и близлежащего сквера. Здание хотят радикально реконструировать в интересах Академии танца Бориса Эйфмана.

В 2008 году дом признали аварийным и начали расселять. Некоторые жильцы отказывались покидать его до 2013 года.

«Бумага» поговорила с физиком Дмитрием Дойниковым, который прожил в доме Басевича почти 27 лет, о том, как в результате длинной цепочки обмена его семья заселилась в дом на Большой Пушкарской, кто там жил и почему он не против уничтожения здания.

— Как и когда вы поселились в доме Басевича?

— У меня очень книжная семья и у этого простое объяснение. Мой двоюродный дед Вениамин Михайлович Бенчин в начале 1920-х годов организовал книжную лавку на Путиловском заводе, позднее — еще несколько книжных лавок и книготорговую школу, был завучем в книготорговом техникуме.

Когда ему было под 90 лет, он предложил своей племяннице — моей маме — съехаться. Частной собственности в СССР почти не существовало, поэтому все находились в некоторой зависимости от государства — это привело к появлению такого понятия, как «цепочка обмена». В нашей цепочке обмена участвовало около 10 квартиросъемщиков и мы им были страшно нужны, потому что давали две квартиры, а значит — возможность разъехаться. Одна квартира была на Новоизмайловском и принадлежала деду, вторая — наша, в поселке Металлострой.

В итоге мы заехали зимой 1983 года. Самое ужасное, что дед не доехал в эту квартиру. Он был уже так плох, что натурально умирал в неделю переезда в квартире у наших знакомых, где ждал возможности заселиться на Большую Пушкарскую, 7, а потом еще пять дней в больнице у Витебского вокзала.

Ситуация тогда сложилась очень неприятная: он не успел прописаться в квартире и одна из комнат в нашей квартире вот-вот должна была отойти государству, но ванной в квартире не было и проблему «лишней» комнаты удалось убрать. Если память мне не изменяет, проблема решилась кучей бумажной волокиты и… «большой сердечной благодарностью».

— Кто жил в доме Басевича, когда вы туда заехали? Как менялся социальный состав?

— Дом Басевича всегда был сложной клоакой и на протяжении всех 27 лет, что я жил в нем, там менялся состав жильцов и у этих людей не было какого-то единого портрета. Я не могу сказать, что много с ними общался.

В доме всегда было много людей, связанных с ЖЭКом, — почему, не знаю. А еще в доме Басевича было необычно много каретников, в которых «правильные люди» держали свои автомобили. Каретники были такого размера, чтобы туда спокойно мог поместиться американский лимузин — из-за карет, кстати, сбоку от всех арок были установлены колесоотбойные тумбы.

Как я помню, самые хорошие квартиры были на 3–4 этажах с главного фасада — комнаты там достигали 30–40 метров, потолки были выше трех метров, но лепнины внутри, кажется, не наблюдалось. Кто там жил, я не знаю, а мама вспомнить не смогла.

Как бы странно это ни звучало, самая чистая лестница была в самой дальней секции дома. Там были приватизированы все квартиры и они дольше всех мешали расселению дома. Ужасно смешно, что худшая и самая бедная часть дома в конце его истории была самой лучшей — собственники своими силами отреставрировали лестничную площадку, а кто-то пробил дополнительные окна в брандмауэрах. Когда мы выезжали в 2009 году, люди там еще сопротивлялись.

Работа ЖЭКа в конце 1980-х уже сильно ослабла. На открытых чердаках у нас всегда жили бездомные — сколько себя помню, там всегда кто-то был. Я туда постоянно бегал, чтобы выпустить воздушную пробку из трубы — если этого не сделать, то дом рисковал замерзнуть. Впервые такое случилось в 1990 году — у нас тогда прорвало трубы и мы почти сотню томов сушили, потому что их залило водой. После того раза такие замерзания стали для нас постоянной опасностью и, естественно, от этого маргинальнее становился состав жильцов.

Я понял, что пора соглашаться на обмен с государством в новостройку, когда рано по утрам к нам начала иногда ломиться миграционная служба — они искали нелегальных мигрантов. Естественно, у нас таких не было в квартире.

— Чего вам не хватает, по чему вы скучаете?

— По прогулкам с собакой. У нас была крупная собака — русский черный терьер, — благодаря ей я чувствовал себя уверенно и абсолютно спокойно ходил по всем проходным дворам Петроградской стороны.

Мы тогда исходили всю Петроградскую сторону — от Петропавловки до Малого Проспекта, Петровского острова и так далее.

Еще мы частенько выбирались на крышу, но трезвые — пьяным туда было совсем не выйти, настолько крутая крыша была. Можно было сидеть на самом верху и смотреть на город. В хорошую погоду, когда ветром из центра сдувало всю пыль, можно было увидеть Купчино. Было видно и гостиницу Прибалтийскую, и телебашню, и другие доминанты.

— Кто вы? Чем вы занимаетесь?

— Я окончил физфак СПбГУ в начале 1980-х — тогда еще существовала такая страшная штука как распределение, но я удачно попал в академический институт, и у меня не было потребности его менять. У меня было много интересов, никогда не было меньше двух работ — я всё время что-то с чем-то совмещал, только в последние 12 лет такая потребность отпала.

Поскольку я не первый физик в своей семье, я смотрел на близких и понимал, что не хочу работать на промышленно-оборонный комплекс. И я, например, очень благодарен Соросу — он в 1990-е давал много денег российским ученым, только чтобы они продолжали свои разработки в России.

А последние 12 лет я работаю в международном проекте — ИТЭР.

— Когда вы уехали из дома Басевича?

— В 2008 году государство затеяло с нами обмен на не очень выгодных для нас условиях. Мы тогда уже приватизировали квартиру и хотели поменять ее на две разных, но нам доходчиво объяснили, что рыночная стоимость нашей квартиры никого не интересует. Поэтому нам пришлось идти обходными путями и стоило это гораздо больше бутылки коньяка, но подробностей, я, опять же, не знаю.

В марте 2009 года мы уехали на конец Оптиков и Богатырского проспекта.

— Как вы относитесь к тому, что сейчас происходит с домом?

— Давайте так. Басевич — не архитектор, а инженер Витебского вокзала. В доме были применены какие-то интересные технологии, например стальные балки с деревянным заполнением, приличные потолки, потому что в домах-современниках, там где балки, появлялись от них полосы.

Конечно, сейчас не такие ужасные условия, как в 1980–90-х годах. Раньше были такие автобусы «Икарус» — а это были хорошие автобусы — когда они отходили от остановки, нам во дворы затягивало через арку дизельный выхлоп. Форточки можно было открывать только ночью, освещение в квартирах тоже ужасное.

Дом Басевича — он сам в себе, он улей. Совершенно бессмысленно пытаться его спасти. Это был обычный доходный дом, который строился, чтобы упаковать как можно больше людей в ограниченном пространстве участка. Я не понимаю, чего его так защищают, не понимаю, чего бороться за этот дом: лепнины, каминов, витражей я не помню, планировка — коридорная, ужасная. Это не Фонтанный дом же!