В декабре 2025-го создателя одного из первых в России сервисов по доставке продуктов на дом iGooods Григория Куниса осудили на 350 тысяч рублей из-за донатов ФБК. В Петербурге Куниса также знают как издателя газеты «Мой район» и как одного из бывших координаторов «Бессмертного полка».
Прокурор в апелляции потребовал изменить приговор на реальный срок, и Кунис уехал из страны. Он рассказал, что пока он проводил 4,5 месяца в заключении, партнер вывел из его компании активы и фактически «увел» у Григория и его брата бизнес, которым они занимались 11 лет.
«Бумага» поговорила с Григорием. Читайте, почему он не отменил донаты ФБК после признания структур Навального экстремистскими, как лишился доли в iGooods, что для него оказалось самым тяжелым в заключении и какую идею он разрабатывает сейчас.
Освобождение и вынужденный отъезд
— Вы уехали с одним рюкзаком. Вы принимали решение об эмиграции в спешке?
— Я уехал довольно скоро после освобождения (приговор Григорию Кунису огласили 8 декабря — прим. «Бумаги»). Прокуратура подала апелляцию 12 декабря, моя реакция была напрямую связана с этим.
Сомнений у меня не было. В такой ситуации нужно было предохраниться от негативного развития событий, потому что при апелляции шанс того, что первоначальный вердикт суда устоит, был не слишком высоким.
— Удалось ли вам после освобождения провести время с семьей, попрощаться с Петербургом?
— В первую очередь после моего освобождения мы с женой забрали детей из школы. Они учатся до вечера, но мы приехали за ними пораньше. Мы вместе пообедали в кафе как обычная семья, погуляли, зашли в магазин, купили вкусностей, по которым я соскучился. Мы занимались очень простыми вещами — и мне этого было достаточно.
За время в СИЗО мы с детьми почти не разговаривали. Я звонил жене. Если она была рядом с детьми, я мог с ними поговорить, если нет — не мог. С детьми напрямую невозможно было связаться: их номера так и не добавили в мой аккаунт, несмотря на то что я писал три или четыре заявления, прикладывал разрешения следователя и суда.
— В последнем слове вы говорили, как тяжело было быть оторванным от семьи, от детей, от пожилых родителей. И вот вы снова оторваны.
— Да, семья осталась в Петербурге. Когда мы открыто обсуждали необходимость моей эмиграции, один из детей сильно плакал. Но что делать. Мы договорились: лучше мы будем общаться по видео и созваниваться в любой момент, зато не окажусь в тюрьме.
— Как вы отреагировали на довольно мягкий по нынешним меркам приговор? Вы ожидали такого исхода?
— Ситуация двойственная. До 5 декабря, с учетом аналогичных кейсов, я ожидал штраф. У меня не было отягчающих обстоятельства, но при этом было много смягчающих. Много аналогичных дел [о донатах ФБК] заканчиваются штрафами.
Если бы прокуратура запросила 3–3,5 года реального срока, я был бы еще больше уверен в том, что будет штраф или условный срок. Это был бы сигнал, что дело рассматривают как обычный кейс. Но когда я после прений услышал запрос в 6 лет, для меня это был знак, что хотят жестить. Три дня между запросом обвинения и приговором были психологически тяжелыми.
Я думал: судья последует либо логике всего процесса и справедливости, либо сигналу со стороны обвинения. Но я допускал компромиссный вариант: судья может назначить очень высокий штраф: не стандартные 300–350 тысяч рублей, а 600–800, которые потом снизит с учетом времени, проведенного в СИЗО. В итоге примерно так и произошло. Она назначила 500 тысяч рублей, которые из-за ареста снизили до 350. Это компромисс: решение жестче, чем обычно, но все-таки вписывается в общую практику.
Мне повезло, что было принято такое решение. Я считаю его справедливым. И если бы прокуратура не подала апелляцию, я бы из России не уехал.
— Как, на ваш взгляд, на исход дела влияет публичность процесса и внимание к политзаключенному?
— Нельзя дать однозначный ответ. С точки зрения взвешенности судебного процесса публичность помогает. Появляется психологическое давление: все-таки ты судья, ты принимаешь решение на глазах у многих. Ведь всем очевидно: есть смягчающие обстоятельства, человек нормальный, его можно наказать, но не добивать, чтобы он мог работать, приносить пользу обществу. Зачем уничтожать курицу, которая может нести яйца?
Но с точки зрения обвинения публичность, наоборот, ухудшает ситуацию. У государственной машины возникает соблазн устроить показательную порку, чтобы другим было неповадно. В итоге публичность одновременно и защищает, и провоцирует жесткость.
В моем случае получилось равновесие. Я не был ярким заключенным, но процесс все-таки освещался. И это позволило судье принять сбалансированное решение.
Уголовное дело и увод компании
— Вы говорили, что поддерживали ФБК за журналистскую работу, за их расследования. Почему вы не отказались от донатов после признания ФБК экстремистской организацией?
— Я считал это относительно безопасным, потому что финансировал другую организацию, не являющуюся юридическим правопреемником той, что признали экстремистской. Между американской и российской структурами не было юридической связи — ни дочерних, ни материнских компаний (в июне 2021-го в России объявили экстремистскими несколько российских организаций: «ФБК», «ФЗПГ» и «Штабы Навального». Американское юрлицо Anti-Corruption Foundation Inc., как заявляют власти, появилась в мае 2021-го, но тогда у него не было каких-либо статусов в России. Донаты, за которые сейчас судят жертвователей, отправлялись именно на международное юрлицо ФБК — прим. «Бумаги»).
Сейчас, находясь в полной безопасности, я говорю ровно о тех же мотивах для донатов. Я часто поддерживал конкурентов своими действиями (Кунис имеет в виду конкурентов в медиа: он с 2003 по 2014 годы владел газетой «Мой район» — прим. «Бумаги»). Кроме уважения к профессионализму, я не испытывал других симпатий к ФБК.
Если бы в российских судах был полноценный состязательный процесс, то экспертиза о связи мерчант-айди, куда шли мои платежи, с ликвидированной организацией ФБК не устояла бы. Она сделана на уровне младшего школьника — подгонка результата под задачу. Де-факто ее выводы ничего не доказывают.
— Вас задержали в июле 2025-го за донаты на сумму 3,5 тысячи рублей. К тому моменту уже были уголовные дела на жертвователей ФБК. Вы знали об этом до своего задержания?
— Конечно. Я даже предупреждал одного знакомого, который донатил после ликвидации ФБК, чтобы он ни в коем случае не приезжал в Россию.
— Почему вы сами не думали об отъезде?
— Про себя я на тот момент забыл. Прошло четыре года, а человеческая память — избирательная штука. Мне казалось, что я прекратил финансирование вовремя, но почему-то не перепроверил.
— Что случилось с сервисом по доставке еды iGooods, который вы основали и которым вы занимались все последние годы? Вы им больше не управляете?
— Буквально накануне моего ареста мы провели сделку, потому что iGooods требовал финансирования, которое ни я, ни мой брат, который был основным инвестором, не могли себе позволить в силу жизненных обстоятельств (валовая прибыль «Айгудс Системс» за 2024 год — 94 миллиона рублей — прим. «Бумаги»). Мы продали 50 % бизнеса новому инвестору. Передача была за 1 рубль, но с обязательствами сохранить бизнес до его продажи, инвестируя в него. Остальные 50 % были на миноритарных владельцах — их было около 15 человек: у кого-то совсем маленькие проценты, у других — побольше. Среди них были сотрудники iGooods, которые имели право на долю в компании, отработав несколько лет. У меня и у ключевых сотрудников iGooods были опционы.
Но новый инвестор решил воспользоваться ситуацией и увел все финансовые потоки на компании, неподконтрольные остальным акционерам. (Как видно из данных реестров, бизнес перешел с «Айгудс системс» на «Глобал айгудс», с которой никто из прежних владельцев не связан. В июле 50 % акций «Айгудс системс» перешли в управление Яворской Пелагее. По словам Куниса, фактическим владельцем стал ее отец Роман. 100 % акций новой «Глобал айгудс», по документам, владеет Елена Чубей. Формально руководит ООО Александр Болотников — прим. «Бумаги».)
Он аргументировал всё тем, что сейчас якобы арестуют счета компании по 115 ФЗ, так как я могу быть признан экстремистом. Это ерунда, потому что формально с 15 июля я уже не имел никакого отношения к компании (я передал полномочия единого исполнительного органа другому человеку, которого выбрал новый инвестор), и санкции лично ко мне не могли распространиться на бизнес.
Крайне неприятно, что бизнес, который ты строил 11 лет, взяли и увели. Вернуть его, можно сказать, нереально. По сути не только я, но и акционеры остались ни с чем (у Григория Куниса по итогам первоначальной сделки был опцион, по которому он мог претендовать на 10 % доли в случае продажи компании — прим. «Бумаги»). Мы, конечно, попытаемся потребовать компенсации, но я не очень верю, что это реально. Это безумно сложная и трудно доказуемая процедура в российских условиях. Тем более я был в СИЗО, не мог фиксировать многие вещи.
— Это правда, что Болотников дал против вас обвинительные показания и заявил там, что вы «негативно высказывались об СВО»?
— Да, в материалах дела были его свидетельские показания относительно моих высказываний про СВО сразу после 24 февраля.
4,5 месяца заключения
— Что для вас было самым сложным в СИЗО?
— Отрезание от потока информации — прежде всего, со стороны близких. Тяжело было из-за того, что я не мог поговорить с детьми и женой. При общении через письма цикл коммуникации удлинялся до двух–трех недель. Письма шли в среднем 10 дней в одну сторону — в современных условиях это очень много. Мы иногда нервничаем, если через 5 минут наши сообщения не прочитали, а в СИЗО ты узнаешь, что человек увидел твое сообщение и отреагировал, только спустя недели.
— Как проходил ваш обычный день?
— Я вставал в 6 утра, расстилал газеты и одеяло на полу вместо фитнес-коврика и примерно 70–80 минут делал зарядку. Камеры маленькие, поэтому тренировался я рано, чтобы никому не мешать.
Потом я готовил себе завтрак. Большинство каш, которые дают в СИЗО, я есть не мог, потому что у меня непереносимость глютена. Я заваривал себе чай и делал гречу или рис, которые мне передавали родные. Чай из СИЗО пить было сложно: это просто сладкая водичка.
Затем я садился вести дневники, читать письма или отвечать на них. Но письма обычно приходили пачками по 5–10 штук один–два раза в неделю.
Жена меня подписала на «Коммерсантъ». Это ежедневная газета, но ее приносили спустя неделю или 10 дней пачками. Самый большой период задержки — месяц. За конец октября я получил газеты только 27 ноября.
В рассказе Моэма «На окраине империи» я прочитал, как резидент Борнео получал корреспонденцию и газеты из Лондона спустя полтора месяца. Чтобы воссоздать привычку и вернуть ощущение дома, он складывал газеты в папку согласно дате выпуска и каждый день брал новую. Я решил, что буду делать то же самое: складывал в тумбочку газеты, чтобы регулярно вытаскивать крайнюю по дальней дате. Так я растягивал удовольствие.
— В последнем слове вы упоминали, что вас в заключении прозвали «книжным доктором». Почему?
— В середине сентября я неделю провел в ИВС — изоляторе временного содержания. И там можно было ходить в библиотеку. В СИЗО не водят в библиотеку, только изредка приносят книги после заявлений.
В ИВС библиотека была маленькой, всего на 100 книг, и сами издания были сильно потрепаны. Я попросил через адвокатов передать мне клей ПВА и стал чинить книги.
Около 30–40 изданий я привел в порядок. После этого меня и прозвали «книжным доктором».
— А как к вам и вашему уголовном делу относились другие заключенные?
— Прежде всего с непониманием: как за такую провинность, за перевод в 3,5 тысячи рублей, можно человека держать в СИЗО? С точки зрения обычного арестованного мое дело было абсурдным. Ведь я не украл деньги, а сам отдал.
Мой возраст и мое поведение — я в целом коммуникабельный, позитивный человек — вызывали уважение. В одной камере меня называли дядей Гришей, потому что все были сильно младше меня.
Возраст большинства арестованных — лет 30–40. Многие, по моим грубым оценкам, 80 %, сидят по наркотическим статьям и за воровство или мошенничество. За всё время нахождения в СИЗО я видел только несколько своих сверстников или людей старше.
— Было ли что-то в тюремной повседневности, что вас удивило и чего вы не ожидали встретить?
— В некоторых камерах была просто потрясающая взаимопомощь. Большинство людей в СИЗО живет по принципу «если мы друг другу не поможем, то никто нам не поможет» (Григорий Кунис содержался в СИЗО–1 «Кресты» — прим. «Бумаги»). Относительно еды, например, во многих камерах своеобразный коммунизм. Если кому-то приходит передачка или заказ из тюремного магазина, все продукты сваливаются в общую кучу, сортируются. И ты берешь всё, что тебе надо, в любое время.
У меня крайне жесткая диета. Я мало что могу есть по жизни: кроме непереносимости глютена, у меня также есть непереносимость лактозы. И я уже десятки лет не ем мясо — это добровольный отказ. Сокамерники заботились обо мне, подкармливали меня всё время. Очень приятно было.
— Сталкивались ли вы с вербовкой на войну в СИЗО? И какие сейчас основные паттерны, из-за которых люди соглашаются?
— Нынешняя вербовка через СИЗО — это крайне эффективная система рекрутинга. Я десятки лет занимаюсь подбором персонала и понимаю, какой низкий процент остается из кандидатов, которых ты можешь набрать, даже на массовые позиции типа курьеров или сборщиков продуктов.
Мне показалось, что карантин — это самая эффективная часть рекрутинга на СВО. В карантинной камере меня держали 10 дней — это максимальный срок. И за это время я познакомился с 35–40 людьми, узнал их намерения. 30 % из них согласились идти на СВО. Это безумнейше высокий процент конверсии для рекрутинга! Еще 10 % сказали, что они, скорее всего, в будущем отправятся воевать, но будет зависеть от развития событий.
Основная причина, которая подталкивает людей к контракту, — это страх провести несколько лет в тюрьме. Многие люди знают, что им грозит заключение. Оправдательных приговоров в России крайне мало. Никто иллюзии на этот счет не испытывает. И государство предложило альтернативу — СВО. При этом эти люди достаточно наивно представляют, что с ними будет происходить.
— То есть они не понимают, что их в штурмовые отряды отправят?
— Они предполагают, что смогут каким-то образом выкрутиться и защитить себя. Считают: может быть, их вообще не отправят [на передовую], они смогут кому-то взятку дать. Или родственники помогут. Никто из них не знает примерный процент выживающих (точный процент выживших посчитать сложно, поскольку власти России не оглашают такую статистику; журналистам на основе открытых источников сейчас известно более 150 тысяч имен погибших, более 12 % из них — бывшие заключенные — прим. «Бумаги»). Страх сидеть настолько сильный, что они закрывают глаза на какие-то очевидные вещи.
Есть более-менее разумные ребята, но им гарантированно светит 15–20 лет по наркотической статье за большие партии. И они готовы идти на СВО, потому что не готовы сидеть так долго ни при каких обстоятельствах, даже если им грозит гибель.
Ни одного идеологически настроенного человека, который шел бы воевать за правое дело, я не встретил. Это исключительно стратегия выживания. Это выбор из двух зол. И они считают СВО меньшим злом.
Судьба других петербургских проектов Куниса
— В 2014–2016 годах вы были координатором «Бессмертного полка» в Петербурге. Как вы оцениваете то, во что он превратился?
— Первоначально идея «Бессмертного полка» была в сохранении личной, семейной памяти для детей, внуков, правнуков. Это был способ сделать мостик между уходящими или ушедшими поколениями с теми, кто придет следующими.
Государство пришло с абсолютно иной повесткой дня: мы покажем всем кузькину мать. Появился милитаризм, не имеющий отношения к первоначальной идее. Это крайне печально. Любой милитаризм плох для общества. Он деструктивен, потому что энергия тратится не на созидание, а на разрушение.
— Следили ли вы за последними петербургскими акциями 2022 и 2025 годов?
— Нет, не следил. После 2016-го я отключился, потому что мне это было крайне неприятно. Зачем себя травмировать?
Честно говоря, я старался даже не заявлять, что имею отношение к «Бессмертному полку». У большинства людей появилась ассоциация акции с государственной повесткой. Я не хотел, чтобы мне приписывали военщину, с которой я не согласен.
— Почему вы много лет назад решили уйти из петербургской журналистики?
— Журналистикой я занимался как издатель. Моей задачей было сделать так, чтобы издание было самоокупаемым, приносило прибыль — тогда оно ни от кого не зависит, не ходит по кругу с протянутой рукой, даже к хорошим грантодателям, от которых ты всё равно психологически зависишь, хотя тебе не ставят никаких условий. Это неправильно.
Журналистика должна быть самоокупаемой, тогда она настоящая. Но это перестало быть возможным на каком-то этапе из-за реалий рынка. Моей задачей как руководителя стала стратегия выживания: как сократить расходы, как найти деньги. Это психологически тяжело. Мне не хотелось этим заниматься, потому что я привык к растущим проектам.
Будущее
— Сейчас вы фактически остались без дохода. Каково это — начинать жизнь заново в 58 лет, после тюрьмы и отъезда?
— Спокойно и радостно. Еще две недели назад мне грозило несколько лет тюрьмы. Лучше уж начинать с нуля вместо такой альтернативы. Сейчас у меня денежного запаса на 2–3 месяца вперед. Я активный человек с хорошей репутацией и связями. И как я говорил в суде, я не боюсь работать. Могу принести много пользы обществу, если мне не мешать. К сожалению, государство решило мне помешать. Это хреново, конечно, но я был вынужден приспосабливаться к их решению, потому что за ними сила.
— Можно ждать от вас, получается, новых проектов?
— Одна из идей, которую я буду разрабатывать и которую я озвучивал на последнем слове, — это проект по сбору и передаче данных со счетчиков электроэнергии в абонентские компании без установки дорогостоящих цифровых приборов. Этим я уже занимался два месяца перед арестом.
Сейчас я вынужден заниматься этой проблемой для Пакистана, Индии и Бразилии. В этих странах примерно такие же, как у России, потери в 30–40 % у сбытовых компаний из-за мошенничества, из-за отсутствий показателей, ошибок или сознательных манипуляций людей. Треть своих счетов обычные люди платят, покрывая эти потери. По самым скромным оценкам, объем потерь для России на этом рынке — 50 миллиардов рублей в год. И ситуацию можно было бы изменить с помощью современного и дешевого IT-решения. Теперь мне придется приносить пользу другим государствам, а не России.
— Очень многие после СИЗО жалуются на здоровье. Как вы себя чувствуете?
— Я изначально понимал, что у меня есть ответственность перед собой и семьей — и я должен быть здоровым. В общей сложности я каждый день тренировался по 2,5–3 часа. Когда удавалось, бегал во дворике по 40–60 минут. Маленькие дворики — 12–13 метров — крайне тяжелые для этого, а вот большие — около 25 метров — чуть лучше.
— Надеетесь ли вы еще вернуться в Петербург?
— Хочу, но не надеюсь. В тюрьме я научился не надеяться. Сперва я позволял себе думать, что есть небольшие шансы, что переведут на домашний арест, отпустят с подпиской о невыезде. Ведь аргументы следствия и прокуратуры были откровенно слабыми, а защита четко объясняла, почему нет необходимости держать меня в СИЗО и почему я никуда не сбегу. Каждый раз, когда судья возвращалась и говорила: «Продлеваю», было невыносимо больно. И я решил: всё, надеяться нельзя.
Мне больно было прощаться с городом, но страх снова оказаться в тюрьме сильнее и перевешивает всё.
Что еще почитать:
- «Маленькая веселая редакция». Отзыв лицензии у MR7 возмутил и системную оппозицию, и «правых». Вот почему это медиа важно горожанам
