Советские войска освободили узников немецкого концентрационного лагеря Аушвиц 27 января 1945 года. Тогда, по разным источникам, были спасены от трех до шести тысяч узников «лагеря смерти», расположенного в польском городе Освенцим.
В Международный день памяти жертв Холокоста «Бумага» публикует воспоминания двух бывших пленниц: Ларисы Ландау, которую отправили в Польшу в трехлетнем возрасте, и Здзиславы Владарчук, которая оказалась в лагере после жестокого подавления Варшавского восстания.
Лариса Ландау родилась, когда немецкие войска подошли к Ленинграду. В три года она вместе с мамой и бабушкой оказалась в Аушвице. Как ее семья пережила долгий плен и что происходило после освобождения, бывшая пленница помнит в основном со слов матери, проработавшей в плену несколько лет. Сейчас Ларисе Георгиевне 73 года, в Петербурге возгавляет районное отделение Общественной организации бывших малолетних узников фашистских концлагерей.
Лариса Ландау
— Раньше сказать, что ты был в концлагере, было нельзя — санкции. Когда в январе 1945-го нас освободила Красная армия, мы попали уже к нашим деятелям — в так называемый фильтрационный пункт: кто вы, откуда, что такое. Поэтому и мои, и мамины документы с того момента хранились в КГБ. Когда все закончилось, мама решила найти работу. Один из первых вопросов, который был в анкете, — где вы были во время Великой отечественной войны. Если ты отвечал «Я была на оккупированной территории в концлагере» — все, гудбай, май бэйби. Отец тогда благоразумно себя повел: сказал маме, сиди-ка ты дома и не высовывайся — могли загрести сами знаете куда. Мама очень долго не работала, она вышла на работу только в 1962 году.
Папу тоже однажды вызвали на Литейный и говорят: такое дело, у вас жена с темным прошлым. Он отвечает: что же мне, разводиться что ли? Там ему говорят: если вы хотите сделать карьеру — да. В итоге его уволили. Естественно, папа ничего об этом маме не сказал, придумал какую-то ерунду про должность. Правду я ей рассказала совсем недавно.
«Немцы очень буднично вошли в город»
Как я оказалась в Освенциме? Очень просто. 22 июня 1941 года началась война. Папу призвали почти сразу, мама пишет, что чуть ли не на второй день, — по крайней мере, в начале июля. Мама, беременная мною, поехала в Петергоф, там моей бабушке принадлежал кусок дома.
Мама рассказывает, что немцы очень буднично вошли в город — как раз в ее день рождения, 12 сентября. Она как-то пошла за водой и увидела военных в странной форме: оказалось — немцы. Первое, что они сделали, — стали вести себя как хозяева, входили в любой дом, забирали продукты на прокорм солдатам. С коммунистами там, само собой, сурово расправлялись. Недалеко была немецкая колония, где жили немцы еще со времен Екатерины Второй. И вот мама говорит: немки сидят, кофейком немецких солдат угощают. Ей это очень запомнилось.
Потом немцы забрали дом. Моя 60-летняя бабушка и мама на 6-7 месяце беременности остались на улице. В результате к глухой осени они попали в Сланцы. И 17 декабря в деревне Марьково родилась я. Мама с бабушкой тогда жили в какой-то избе с массой беженцев. У меня, можно сказать, были королевские роды. Королевы рожали прилюдно, чтобы не дай бог младенца не подменили. Так и я. Ни счастливого отца, ни цветов, ни подарков — так сурово встретил меня этот мир. Правда, позвали бабку-повитуху, она немножко помогла маме — слава богу, мама была молодая, здоровая, а так бы я с вами здесь не сидела.
Мама уже голодала и молока у нее не было. Хорошо, бабушка предусмотрительная — десятерых вырастила. Уезжая из Петергофа, она взяла с собой немножко крупчатки. Они, хотя и голодали, не ели ее — все для меня. В общем, меня спасла — даже мама это подтверждает — бабушка, она меня подкармливала и подлечивала. Ну а что — маме 20 лет, а тут вдруг война, ребенок.
В начале 1942 года немцы стали организовывать трудовые лагеря. Незамужних молодых женщин начали отправлять на работы в Германию. Мою тетушку Лизу отправили в Гамбург, она даже писала оттуда, но в 1944 году погибла под бомбежкой союзной авиации.
Не хватало кальция, и я выгребала из печки золу и ела — подкармливала себя
Мама тут работала: пилила дрова, занималась уборкой. Потом нас перевезли в Эстонию, в Кохтла-Ярве. Из-за невыносимых условий и голода многие умирали, особенно дети. По мере того как наша армия приходила в себя и начала понемногу двигаться на Запад, немцы, наоборот, отодвигали и отодвигали свои рабочие лагеря. Так в 1944 году мы угодили в этот самый Освенцим. В системе там были бараки и газовые камеры, но мы были в рабочем лагере.
Утром давали кофе ersatz — по-немецки «заменитель». И маленький кусочек бутербродика. На обед — баланда. Что такое баланда? Это мука, размешанная в воде. Очень калорийная. Пока мы были в Советском Союзе, маме давали баланду, а мне нет. Мама покупала две порции баланды у деревенских: вместе с ней работали люди из ближайших деревень, у них было свое хозяйство, а мы-то были бездомные.
В немецком плену на территории Советского Союза все-таки можно было передвигаться. Летом бабушка собирала с мамой ягоды, хоть какой-то был подножный корм. Это мне все мама рассказывала — я, конечно, не помню такого. Мое детство и младенчество — это что-то темное и страшное. Сидел ребенок в темном бараке — ни игрушек, ни книжек, ничего! Бедный, несчастный ребенок, забитый, голодный. Не хватало кальция, и я выгребала из печки золу и ела — подкармливала себя.
Как мама рассказывала: печет она эти лепешки — а из них червячок выползает — такой у нас рациончик был
А потом мама заболела тифом, ее отправили в отдельный барак за колючую проволоку — и нас с бабушкой заодно. Врачей не было. Я ползала вокруг мамы, не заболела просто чудом. Из еды нам давали одну порцию баланды на троих. Если бы мы на одной этой баланде были — не выжили бы. Героическая бабушка подползала под эту колючую проволоку ночью, собирала какие-то грибы и поганки и варила. Потом где-то не очень далеко от нашего барака она обнаружила старый свинарник, там она выкопала втоптанную в грязь картошку, которой свиней кормили. Потом пекла из нее лепешечки, они очень воняли навозом. Как мама рассказывала: печет она эти лепешки — а из них червячок выползает — такой у нас рациончик был. Но благодаря этим лепешкам мы все-таки не передохли там. Каким то образом мама все-таки поправилась, а я не заболела — у меня еще иммунитет был.
«Завывает сирена, а я радуюсь: это значит, что меня выведут из барака на воздух»
В Польшу нас отправили морем: через воюющую территорию нас везти не могли, поэтому в Освенцим мы добирались через Таллинн, Гамбург и всю Германию. Там уже строже было — настоящий концлагерь: бараки, никуда ходить нельзя. Вот это я помню, поскольку мне было около трех лет. Открывается дверь, темно, все спят по двухэтажным нарам. Входит солдат с автоматом, кричит «Aufstehen!», что по-немецки означает «Встать!». Все выбегают на работу, а я лежу. Освободили нас в январе 1945-го — еще пару месяцев, и я бы просто померла, потому что лежала почти бездыханная: перестала говорить, ходить, совершенно обессилела.
В конце войны нас очень бомбила союзная авиация. Но это было единственное развлечение: завывает сирена, а я радуюсь: «алярм!» — это значит, что меня выведут из барака на воздух. Такие вот радости у меня были.
«Когда приехал отец, я его страшно испугалась»
Когда нас освободили, возвращаться в Ленинград было нельзя: домой нас не пускали как подозрительных личностей. Потом к нам все-таки приехал папа и несколько месяцев мы жили в деревне Слопи под Лугой.
Когда приехал отец, я его страшно испугалась. Я никогда его не видела, да и вообще боялась людей в форме — даже что значит «папа», не понимала. Он привез мне шоколадку — а я в жизни никогда не видела этих шоколадок и отдала ее бабушке. После лагеря я долго не могла привыкнуть к нормальной еде, поскольку у меня был изысканный стол: например, мороженая картошечка — она, знаете, такая сладковатая, там же крахмал. И когда мне дали нормальную картошку, я ее не могла есть — к сладкой картошке привыкла, мороженой.
В 1946 году нам разрешили уехать из Слопи. Папа должен был еще дослуживать, поэтому он отправил нас к дедушке с бабушкой, они жили в эвакуации, в Кузбассе, это Восточная Сибирь, в городке Прокопьевск. Они впервые увидели свою внучку — несчастное дикое существо с гноящимися глазами и черными от недостатка кальция зубами. В Прокопьевске меня пытались откормить, но я сидела над тарелкой с супом, пока он не подергивался пленкой. «По супу на коньках можно кататься», — говорили мне, а я плакала. Очень долго у меня были трудности в общении с детьми и, вообще, с людьми. Я их боялась.
В августе 1946-го, когда родилась сестра Валя, мы поехали в Ленинград. Я удивляюсь мужеству наших родителей. Папе 29 лет только что исполнилось, маме — 25-26. Двое детей, ни кола ни двора, привезли железную кровать, стол двухтумбовый и сундук. Конечно, мы жили весьма скудно. Папа получал около тысячи рублей, тогда это были небольшие деньги. Но мама молодец, она умела обращаться с деньгами: никогда не брала в долг, потому что знала, что отдать не сможет.
«Я всегда ощущала, что я слабее других»
Председатель общества бывших малолетних узников фашистских концлагерей в муниципальном объединении Автово — так я называюсь теперь. Это общественная организация. Узников, по сравнению с блокадниками, довольно мало. У меня в Автово 40 человек, в Кировском районе где-то 800. Всего в Петербурге около 15 тысяч.
Я, кажется, стала членом общества в 1995 году. Не только малолетним, а вообще всем узникам, кто попал в лагерь, Германия выплатила деньги. Правда, когда немцы узнали, сколько мы получили, они очень удивились, что так мало. Я получила тысячи полторы евро (тогда, правда, еще марки были), а мама — чуть побольше, потому что она в лагере все-таки работала, а я там просто здоровье теряла.
В школе я болела разными простудами не реже двух раз в месяц, поэтому была освобождена от физкультуры и даже не была аттестована. Училась я практически заочно, сидя дома с завязанными ушами, решала в постели задачи.
Я всегда ощущала, что я слабее других, и в молодости очень страдала от этого. И если сейчас, в свои 73, я ещё на ногах — это результат громадной работы над собой.
