Зачем после трагедий люди ставят на юзерпики свечи и черные квадраты, почему в России исчез похоронный этикет, а траур стал бессрочным и для чего нужны стихийные мемориалы?
Научный сотрудник института этнологии и антропологии РАН Анна Соколова и интернет-исследователь из НИУ ВШЭ Полина Колозариди рассказывают, как флешмобы в соцсетях и акции памяти помогают пережить катастрофы и почему изменилось наше отношение к смерти.
Анна Соколова
Научный сотрудник института этнологии и антропологии РАН
Как изменилось отношение к смерти и почему траур теперь не заканчивается через 40 дней после смерти
Реакции в социальных сетях и интернете в целом не сильно отличаются от тех, которые мы наблюдаем оффлайн. Я бы сказала, что их причина заключается в некотором изменении понимания конечности человеческой жизни, которое произошло в течение последних ста лет. Это связано с существенным увеличением продолжительности жизни и с развитием медицинских технологий, которые во многом позволяют нам контролировать смерть. Если в начале ХХ века, например, туберкулез был совершенно неизлечимым заболеванием, то сейчас таких болезней стало гораздо меньше.
Резкое улучшение системы здравоохранения, развитие медицины, новые технологии сильно изменили не только нашу жизнь, но и наше отношение к смерти. Мы больше не ожидаем ее в любой момент и ощущаем себя гораздо более бессмертными, чем сто лет назад — не в христианском понимании бессмертия, а в самом прямолинейном, материалистическом смысле. Мы не готовы умирать и изобретаем самые разные способы сконструировать продолжение жизни в том или ином виде. Отчасти это происходит в соцсетях: когда мы продолжаем поддерживать аккаунты близких после их смерти, реагируем на страницах на их дни рождения. Хотя человек уже десять лет как умер, мы продолжаем ревитализировать его страницу. В цифровом пространстве гораздо проще развивать это ощущение бессмертия.
С другой стороны, в нашей культуре изменились основные принципы горевания. В традиционном обществе период горевания всегда был ограничен. Кто бы ни умер, даже если это ребенок или супруг, жизнь должна продолжаться. Хотя бы потому что у человека есть некий набор социальных функций и обязательств, которые сохраняются по отношению к людям, оставшимся в живых.
В зависимости от близости к покойному период траура отличается. Три дня, девять дней, сорок дней — это отметки, после каждой из которых глубина траура снижается. Обычно после 40 дней подавляющее большинство людей, вовлеченных в похороны, перестает быть в трауре — остаются только самые близкие. В любой культуре у женщины, потерявшей мужа, у вдовы траур будет долгим — полгода или даже больше. Он должен дать возможность обнаружиться беременности, если она есть. Но траур всегда конечен. Всегда есть момент, когда мы говорим: «Всё, эту страницу мы перевернули».
Cейчас это ограничение теряется. Часто бывает, что люди продолжают горевать, скорбеть и не переворачивают эту страницу. Например, если смотреть на разные захоронения на кладбищах и особенно на памятные знаки у дорог, то видно, что люди посещают их десятилетиями. Причем это очень материальное посещение: туда приносят еду, какие-то предметы. Трактовка, которая напрашивается: это для умершего и его души. То есть люди стараются удержать контакт и продлить траур как можно дольше.
Тем более мы не готовы к смерти детей. Еще сто лет назад большая часть детей умирала, не дожив до пятилетнего возраста. Сейчас сложно себе это представить, мы психологически к этому не готовы. Если ребенок родился, то, скорее всего, будет жить по крайней мере лет до 40–60, остальные варианты развития событий для нас совершенно непостижимы. И если смерть детей случается, мы не можем остановиться в своей скорби.
Зачем нужны стихийные мемориалы и почему после трагедий в соцсетях возникают флешмобы
[Стихийные] мемориалы позволяют выражать свое сочувствие и сострадание людям, которые никак не связаны с умершими. Они расширяют границы траура — и по времени, и по месту. Такие мемориальные мероприятия проходят не в доме или на могиле умершего, а могут быть в любом месте или во множестве мест одновременно. Кроме того, они позволяют «легально» скорбеть любому человеку — неважно, приглашали его или нет на похороны и поминки. Это важно, потому что смерти, которые случаются неожиданно и в тех местах, где мы все бываем, — в метро или торговом центре — оказывают сильное психологическое влияние на каждого из нас. Поэтому у нас возникает желание каким-то образом выразить свое сочувствие и, с другой стороны, получить чувство сопричастности.
Если говорить о глобальных трагедиях — таких, как в Кемерово, — то здесь траурная коммуникация для нас во многом важна и из-за социального контекста. Мы не только выражаем солидарность и сочувствие, личные переживания, но и пытаемся поднять определенные социальные вопросы, которые связаны с причинами трагедии. Это проблемы коррупции, безопасности, государственных институтов.
[В социальных сетях] можно менять аватарки; при глобальных катастрофах международные соцсети, в первую очередь фейсбук, даже создают свои фильтры для них. Это такая скорбь в один клик. С одной стороны, это можно сделать быстро, но, с другой, я бы не стала это обесценивать. Когда происходят какие-то трагедии, довольно часто начинается осуждение людей, которые меняют аватарки на свечки или еще что-то. Мне всегда это казалось немного странным, потому что то, что человек изменил аватарку, не значит, что он не сделал больше ничего.
Думаю, осуждение связано с тем, что сейчас у нас нет устоявшихся форм горевания. В некоторых регионах они сохраняются, но их стало очень мало. Например, для меня показательным был случай в деревне: пришла женщина-страховщица, и моя соседка сразу решила, что та в трауре (у нее была небольшая черная ленточка на плече). Соседка начала выражать ей соболезнования — для соседки это был знак, на который она ответила четкими формулами.
В большинстве обществ есть понимание, что ты должен делать во время траура и как нужно выразить его внешне: одеться определенным образом или вывесить на дверь объявление о том, что в доме умер человек, как делают на Балканах. И все окружающие люди понимают, как на это реагировать.
Или еще недавно, когда умирал человек, гроб с телом ставили на улице перед подъездом, чтобы все соседи пришли проститься. Сейчас это гораздо менее привычная практика. Во многом это связано с тем, что траурная коммуникация всегда происходит внутри какого-то сообщества. Траур предполагает обозначение новых социальных ролей: муж становится вдовцом, дети — сиротами. Но если сообщества нет, то и коммуникация не нужна.
Большинство из нас совершенно не понимает, как обозначить свой траур, как посочувствовать человеку, у которого кто-то умер. В советское время этот этикет был утерян, а иного не образовалось. Тем более похоронного этикета нет в социальных сетях, потому что это новый способ общения. В соцсетях мы все не защищены: большое количество людей может высказать к тебе осуждение, и оно станет публичным. И нет консенсуса, что мы можем делать в траур, а что — нет.
Но можно сказать, что похоронный этикет [в соцсетях] уже формируется. Такая реакция, когда люди начинают менять на несколько дней свои фотографии, вполне соответствует принятому в любой культуре обозначению скорби. Это делается для того, чтобы окружающие понимали, что с тобой происходит, и соответствующим образом на тебя реагировали.
Как средства массовой информации изменили реакцию на трагедии
Еще 50 лет назад не было механизмов, которые бы позволяли нам так быстро и так много узнавать о трагедиях. Вирусное распространение информации играет очень большую роль. Например, в истории есть некоторое количество случаев, когда разбивались самолеты со спортивными командами. В последние десятилетия это влекло за собой сильную мемориальную реакцию. Но, к примеру, когда в 1950 году разбилась хоккейная команда ВВС, об этой трагедии просто никто не знал. Конечно, не могло идти речи ни о какой мемориализации. И таких случаев гораздо больше, чем тех, о которых нам известно.
Одна из самых больших трагедий в Северной Осетии — это теракт в Беслане. В городе есть мемориальный комплекс, каждый год проходят мемориальные мероприятия. Но это не единственная трагедия, случившаяся с детьми в республике. В одном из поселков больше 50 лет назад школьников отправили полоть кукурузное поле — сошел сель и очень много детей погибло. Там стоял памятник, но об этой трагедии много не говорили. Однако в год десятилетия трагедии в Беслане было пятидесятилетие и этой трагедии. И это спровоцировало новую волну мемориализации тех детей, которые погибли 50 лет назад. Был обновлен памятник, прошли новые мероприятия. То есть трагедия последних лет высветила ту, старую.
Средства коммуникации позволяют людям в разных городах взаимодействовать в траурном поле. Это было видно и после событий в Кемерово: еще не был объявлен национальный траур, но люди в Москве и Петербурге уже решили сами его организовать. Только огромное количество информации о трагедии сделало это возможным.
Полина Колозариди
Научный сотрудник НИУ ВШЭ, координатор Клуба любителей интернета и общества
Во-первых, в разных соцсетях и даже в одном и том же «Фейсбуке» или во «ВКонтакте» люди могут реагировать по-разному. Это важно: слова и символы, которые разделяются одной группой людей, могут быть неприемлемыми, нелепыми или даже кощунственными для другой. Поэтому после крупных трагедий всегда возникают дискуссии о том, какой способ публичной скорби приемлем и необходим ли он. В оффлайне почти нет аналогов таким действиям, потому что в оффлайне нет такого разнообразия ритуалов.
Во-вторых, есть и менее громкие ритуалы, связанные с конкретными людьми. До широкого распространения интернета о погибших могли рассказать только в газетах. Сейчас люди легко находят цифровые следы пострадавших, их родственников и друзей. Это ставит людей в новую ситуацию: они мгновенно оказываются в информационном потоке соболезнований, которые могут приходить от совершенно незнакомых людей. Тут пока нет никакой этической регламентации, но мы видим, что громкие трагедии сопровождаются попыткой взаимодействовать с погибшими. И это куда более сильное вторжение в личную жизнь людей, чем даже репортажи журналистов, в которых участвуют родственники жертв. Я думаю, что тут еще предстоит выработать некоторую нормативность.
Наконец, нельзя сказать, что интернет-реальность не связана с практиками, которые происходят вне ее. Люди совмещают онлайн и оффлайн: например, приносят цветы к памятным местам (после трагедии в Кемерово, например, в разных городах приносили цветы и игрушки к крупным городским торговым центрам). Фотографии этих мест появляются в аккаунтах социальных сетей, люди пишут о том, что они сделали и за ними приходят другие. Так возникает гибридная среда взаимодействия, в которой интернет скорее заменяет медиа, но и выполняет функцию мобилизации, более широкого оповещения и в результате приводит к большей сплоченности людей уже в городском пространстве.
