Сегодня ночью в городских барах будут отмечать Хэллоуин — цветастые костюмы франкенштейнов и маньяков, праздничные шоты а-ля «укус Дракулы», развратные ведьмочки и плохие полицейские. Накануне Дня всех святых «Бумага» собрала жуткие истории от редакции о местах Петербурга, где бывало по-настоящему страшно.
Иллюстрация: Рита Волох
От Витебского вокзала до Купчина
Рассказывает Никита Гранько, автор рубрики «Точки»:
— Витебский вокзал, который днем заполнен множеством спешащих людей, ночью на удивление пуст. Тишина давит на уши, вызывая непривычное ощущение. Но это неважно: в конце концов, мы здесь только проездом. Второй этаж, выход к поездам, конец перрона, ровный ряд путей: кто сказал, что идти в Купчино можно только по городским улицам? Мы с другом нашли гораздо более радикальный маршрут. Поначалу прогулка кажется довольно обычной, разве что вместо ровного асфальта под ногами хрустят камни. Но скоро все меняется: после Обводного канала начинается территория депо. Не отличающаяся особенной дружелюбностью даже днем, ночью она и вовсе производит неизгладимое впечатление. Где-то неподалеку, мы помним это из карты, находится кладбище домашних животных, но увидеть его практически невозможно. Кромешная темнота разбавляется только огнями расположенной неподалеку ТЭЦ, и идти приходится больше по ощущениям. Вот из-под ног бросается наутек то ли кошка, то ли большая крыса: похоже, не мы одни чувствуем себя неуютно в такой темноте. Но отказываться от своей затеи не собираемся. Даже несмотря на то, что путь в Купчино для нас лежит через кладбище.
На ступеньках возле «Пассажа»
Рассказывает Татьяна Иванова, редактор «Бумаги»:
— Как-то мы с подругой гуляли по Мойке, покупали вино, распивали в неположенных местах и, вполне возможно, пели. Под закат ночи мы порядком умотались и я потребовала перекура: уселась на ступени перед «Пассажем», и ко мне тут же подсел какой-то несвежий мужчина. Он начал говорить и сразу же, с места в карьер, сказал, что только что вернулся из Воркуты, где сидел за убийство жены. Сразу же рассказал и о том, где он ее убил: «Здесь, в двух минутах, на Некрасова». Мужчина стал говорить все эмоциональнее, история стала походить на романы Достоевского. Не знаю, понимала ли я, что передо мной человек, которому хватило духа убить другого. Скорее всего, нет, он был просто прохожим, рассказывающим что-то с отчаянием. «И что теперь на мне крест?» — спрашивал он, а прохожие спрашивали, нужна ли нам помощь. Мужчина встал передо мной на колени, «потому что в женщине есть святость», а я поднимала его, приобнимала и гладила по плечу. Слушать его было уже невозможно, редко когда я видела столько отчаяния в человеке. Он предложил посидеть и покурить, но мы ушли. Было даже не страшно, было как-то не по себе: от того, что я узнала то, что не должна знать, и это знание тяготило.
Заброшенный дом в Петергофе
Рассказывает Михаил Тупикин, координатор Science Slam:
— Как-то я оставил кошелек в автобусе, и чтобы его вернуть, пришлось отправиться на автобусную стоянку в Петергофе, которая находится рядом с кладбищем, жил я тогда в ПУНКе. Было уже далеко за одиннадцать часов ночи, когда я шел по кладбищу и наткнулся на трехэтажное типовое здание, похожее на больницу. Наверное, здесь и сидят все автобусные диспетчеры, подумал я. Захожу, поднимаюсь на второй этаж, а там — куча железных решеток, какие-то цепи звенят и мигает желтый свет. Тут-то я и понял, что это и не депо вовсе. Спускаюсь быстро вниз, дергаю входную дверь, а она не открывается: кажется, я в этот момент поседел, потом подергал еще, поседел и еще подергал. Затем, оглядевшись, наконец понял, что та дверь, которую я пытался открыть, ведет в подвал, а входная — напротив. Я мигом вылетел из дома, и первое, что увидел, была стоянка автобусов и неподалеку милый светлый домик, куда заходят водители. Там кошелек я и нашел. Но все-таки самым большим везением было то, что дверь, которую я сначала дергал, не открылась.
Прогулки по аллее на Крестовском острове
Рассказывает Кирилл Артеменко, главный редактор «Бумаги»:
— Петербург — город безумия, возведенного в норму. Это город бледных людей и интересных идей. В переходе станции метро «Невский проспект» пожилой мужчина опровергает второй закон Ньютона, намекая на многовековой заговор («Разоблачить аббата мразь ни у кого рука не поднялась», — написано на его плакатике), днем женщины выгуливают утюги, вечером по барам путешествуют оборванные босые люди. Как известно, we all get a little mad sometimes; в этом городе — как нигде. В детстве мы с мамой ходили гулять на Крестовский остров. Мы шли по длинной аллее до стадиона имени Кирова, еще не превращенного в руины «Зенит-Арены»: поздней осенью я смотрел сквозь решетки, преграждавшие путь на пустые трибуны, и представлял, как футболисты из прошлого, ставшие призраками, играют матч на мертвой ноябрьской траве. Много раз, обходя стадион по верхнему ярусу, мы встречали интеллигентного мужчину, который охотно заводил разговор, но никогда не смотрел в глаза. Раз за разом он говорил одно и то же, задавал один и тот же вопрос. «У моего брата было пальто, очень хорошее, драповое. А брат умер. Как вы считаете, я могу взять его пальто?» — спрашивал этот человек, внимательно слушал ответ, а потом повторял все заново. На нем было черное драповое пальто. Это был не единственный странный человек, которого мы встречали. Мама говорила, что осенью сумасшедших выпускают погулять из больниц и их тянет в опустевший парк, где палая листва, карканье ворон и бредущие по дорожкам вечные старухи.В переходе станции метро «Невский проспект» пожилой мужчина опровергает второй закон Ньютона, намекая на многовековой заговор, днем женщины выгуливают утюгиВ стороне от главной аллеи парка, там, где речка Чухонка впадает в Малую Невку, была детская площадка: каменный слон, засыпанный песком крокодил, черепаха, натертая до блеска детскими вельветовыми штанами. Мы шли к стылой осенней воде, когда нам встретилась странная женщина. В отличие от других странных людей в этих местах, она не смотрела под ноги. Она смотрела нам в глаза, и в ее глазах горел безумный огонь. Она шла очень быстро и буквально промчалась мимо нас, что-то бормоча под нос. Выше мамы и шире ее в плечах, в клочковатой и мешковатой шубе, подпоясанной веревкой, в галошах на босу ногу; я запомнил еще, что на голове у нее был мотоциклетный шлем, из-под которого торчали грязные пряди пепельного цвета. От нее веяло нездешней силой. Мы пошли дальше, обсуждая встречу. Мама оглянулась и увидела, что женщина, дойдя до конца дорожки, возвращается обратно, пристально глядя на нас и что-то выкрикивая. Мы так и не узнали, что же она хотела сказать, потому что, повинуясь практически суеверному ужасу, ускорили шаг, чтобы расстояние между нами и женщиной сокращалось медленнее, чем мы приближались к оставленной среди обсыпавшихся деревьев маминой «девятке». Заткнув штырьки дверных замков как можно глубже, мама нажала на газ и посмотрела в зеркало заднего вида: женщина почти бежала к машине.
От аллеи Пискаревского кладбища до Родины-Матери
Рассказывает Игорь Антоновский, автор рубрики «Метафизика городских окраин»:
— Каждый Хэллоуин для нас, школьников Гражданки, начинался с Пискаревского кладбища. Мы шли туда поздним вечером в кромешной тьме, когда голые ветки в парке складывались в зловещую готическую паутину. Мы были подкурены или в легком подпитии, пробирались к главному входу мемориала, пытаясь по пути похитрее напугать друг друга. Затем каждый из нас шел по аллее кладбища до нее — Родины-Матери. Это был захватывающий мистический аттракцион, с которым не сравнится ни одна комната ужасов или даже просмотр самых страшных фильмов в жанре хоррора. Государство сегодня тратит миллионы на фильмы вроде «Сталинграда», на попытки воспитать у молодежи почтение и память к Великой Отечественной войне. Привозите школьников со всей страны и заставляйте их ночью пройти по одному по аллее мемориала. Это момент, полный мистического озарения, страха, чувства того, что мертвые, те, кто умер тогда, в начале 40-х, сейчас схватят тебя за ногу, положат руку на плечо.Я никогда не посещал вечеринок в честь Хэллоуина, принципиально. Я счастлив, когда этот праздник выпадает на будний день, и можно побродить по темным улицам одномуВначале ты проходишь вечный огонь, фигура Родины-Матери кажется очень далекой. Потом тебя не покидает чувство, что кто-то похлопает тебя по спине или обхватит удавкой шею. Где-то в середине пути, когда назад уже не убежать, кажется, начинаешь отчетливо слышать стоны обитателей братских могил, чувствовать под ногами их дыхание. Фигура Родины-Матери становится все более масштабной. В руках она держит венок. Кажется сейчас она сойдет с постамента и задушит тебя этим венком. Такая у нас Родина. Истинно, никогда я так не чувствовал войну, как тогда, по пути к ней осенней ночью. Путь назад, чувство Родины-матери спиной – все это было еще страшнее, чем дорога туда. Теперь ориентиром был сиротливый костерок вечного огня. Набравшись ощущений, мы шли на Богословское кладбище, переходили проспект Непокоренных и через железнодорожные пути и шли на традиционное кладбище. Тут у нас был свой объект ужаса — могила некоего Изибора, как мы называли его «Негр с тросточкой». На могиле стояла скульптура зловещего чернокожего мужика в костюме в клеточку. Мой друг уверял, что этот субъект ходит по району ночью и смотрит пустыми глазницами на случайных путников. Я никогда не посещал вечеринок в честь Хэллоуина, принципиально. Я счастлив, когда этот праздник выпадает на будний день и можно побродить по темным улицам одному, пойти к Пискаревскому мемориалу… Всякий нормальный человек проигнорирует карнавальную свистопляску центра и останется в этот день наедине с пустыми улицами спального района, если он действительно хочет почувствовать мистическую атмосферу.
В одной школе на улице Гагарина
Рассказывает Анна Косинская, редактор «Бумаги»:
— Нет ничего страшнее школы без детей. Когда-то я была активной гимназисткой и участвовала во всех мероприятиях — от КВНа до праздника ко Дню Победы. В отличие от нормальных детей, которые сматывались сразу после окончания уроков, а то и раньше, я иногда засиживалась допоздна. Это называлось «репетиция» и не было ничего важнее, чем еще раз «прогнать приветствие» или переделать сценарий последнего звонка. Энтузиазма на всю эту самодеятельность хватало далеко не у всех, в итоге в абсолютно пустой школе оставалось человек пять. Сидеть в актовом зале было еще ничего: нас пятеро, мы звезды местной сцены и короли школы — эта столовка повидала не один наш театрально-музыкальный триумф. Нам давно стукнуло по 15, мы знаем все про жизнь, и иррациональный страх нам неведом. В общем, пока мы вместе, ни одной тревожной мысли. Но стоит подняться на какой-нибудь этаж, становится жутко: пустые темные коридоры и звенящая тишина там, где обычно от детского визга себя не слышишь. Ни души на всех четырех этажах. Через окно на лестнице пробивается зловещий свет уличного фонаря, который стоит во дворе типовой школы. И пусть ты знаешь, что построена она всего лет тридцать назад, все равно ждешь, что вот сейчас из рекреации выйдет босая девочка в пижамке, в полупрозрачной ручке будет держать страшненькую куклу, хихикнет и пропадет. Бог знает, откуда она тут взялась: может, школа стоит на старом кладбище, может, место тут дурное, может, мы своими репетициями потревожили приведение. В общем, страшно в школе без детей, особенно, когда у тебя хорошее воображение.
Во дворах Петроградской стороны
Рассказывает Алексей Шишкин, журналист, архитектурный критик:
— В Петербурге трудно испытать подлинный ужас, по крайней мере, в центре. Все действительно страшные вещи сосредоточены на окраинах — от Коменданы до Рыбацкого. На фоне бесконечных «китайских стен» Северо-Приморской части литературный мрак Петербурга Достоевского кажется уютной темнотой опустевшей гостиной. Но здесь и зарыта собака: в старых районах не ждешь того, что тебя напугают, а неожиданности — всегда страшнее.Идешь и понимаешь, что этот город руин всегда рядомКазалось бы, чего страшного можно обнаружить на пафосном Каменноостровском проспекте, да еще и в нервную предновогоднюю пору, когда даже самые гнусные гоблины озабочены только покупкой «Советского» и «Кремлевского сервелата». Но все-таки сворачиваешь под арку дома Бенуа, срезаешь напрямую и попадаешь вместо искомой Монетной улицы в бесконечный лабиринт задворок. Оглянешься на восемь сторон — отовсюду одинаковые флигеля глядят пустыми окнами. Идешь мимо скелета «Волги», брошенного спортзала, башенок и карнизов, которые на одном энтузиазме держатся. Весело-весело встретим Новый год! Идешь и понимаешь, что этот город руин всегда рядом, что эти дворы № 8, из которых попадаешь в № 3, а в № 7 не попасть, позабытые петербургские трущобы — это наша изнанка, до которой один шаг. И вот от этого знания, что есть мрачное питерское зазеркалье, в которое можно случайно провалиться, может стать по-настоящему страшно. По крайней мере, до тех пор пока не выкатишься к знакомому «Кофе-Хаузу» на Австрийской и сам удивишься, чего боялся-то?
Старое здание Университета им. Бонч-Бруевича
Рассказывает Виктория Взятышева, корреспондент газеты «Бумага»:
— В детстве очень зловещим и устрашающим мне представлялось старое здание «Бонча» на проспекте Большевиков. Снаружи казалось, что стекла, грязные и мутно-зеленого цвета, вот-вот выпадут из окон (а, может, некоторые из них и выпали). Застройка рядом была не очень плотная, поэтому огромное здание стояло фактически на пустыре. Достаточно долго я думала, что это заброшенный завод, что внутри постоянно гуляют сквозняки, скрипят висящие на одной петле двери, что там дьявольски темно, что уже пару десятков лет туда никто не заходил и, вообще, все выглядит как в банальном нелепом ужастике. Угрюмая советская архитектура, ощущение абсолютной бесхозности и небо, которое обычно было серым, — в таком виде «Бонч» напоминал мне скорее старую фабрику или психбольницу. То и другое тогда казалось чем-то жутким и потусторонним. Потом вдруг выяснилось, что это университет, что там кто-то учится, люди туда заходят и, вероятно, в этом здании все не настолько чудовищно. А еще через несколько лет фасад «Бонча» облицевали оранжевыми панелями, в окна вставили нормальные, прозрачные стекла, а в довершение, что окончательно порушило мои детские иллюзии, на крыше установили буквы «СПбГУТ» — с точно уж не пугающими белыми смайликами «)))».
