Знают ли в России, что такое харассмент, как скандал с депутатом Слуцким легитимизирует сексуальные домогательства, изменилась ли ситуация с домашним насилием после закона о декриминализации побоев и почему большинство жертв обращается в полицию только после седьмого избиения?
Кандидат юридических наук и руководительница проекта «Насилию.нет» Анна Ривина рассказывает, как харассмент и насилие в России стали нормой и почему остаются ей, несмотря на скандалы.
— Как в России сейчас понимается харассмент?
— В России харассмент в принципе никак не определяется, потому что в нашей культуре этого понимания еще нет. Термин достаточно новый даже для прогрессивных стран. Но мы к ним не относимся по разным показателям — тем более по уровню защиты прав женщины и в целом чести и достоинства человека от разных видов дискриминации. Поэтому в нашем законодательстве такого термина нет. Если делать максимально приближенный перевод [слова «харассмент»], то, наверное, можно назвать это сексуальными домогательствами, что не совсем верно, потому что харассмент — это больше, чем домогательства.
Понятие «сексуальные домогательства» у нас тоже никоим образом не закреплено в законодательстве. Есть 133-я статья Уголовного кодекса, запрещающая принуждение к действиям сексуального характера. Но эта статья достаточно мертвая, и наши судьи и полицейские ей не пользуются по той самой причине, что в обществе нет отношения к сексуальным домогательствам как к чему-то непозволительному и негативному. Этого не понимают те, кто эти действия совершает, этого не понимают те, кто страдает, и этого не понимают те, кто должен защищать [жертв].
— А чем отличается понимание харассмента в международной практике?
— Правовая система страны отражает общественные отношения и нормы, и международная практика отличается [от российской]. Если говорить про харассмент не только в правовом контексте, то это большое социальное явление: те действия (физические, вербальные и какие-либо еще), которые направлены на то, чтобы намеренно унижать и подавлять человека, чувствуя за этот счет свое превосходство.
Харассмент может быть не только сексуальным, но и связанным с религией, возрастом, какими-то заболеваниями или физическими особенностями. Это ситуация, когда один человек заставляет другого страдать и быть в угнетенном положении. С сексуальным харассментом то же самое: человек намеренно объективируется, не воспринимается как профессионал на работе.
Есть страны, где за любой харассмент тем или иным образом наказывают; есть страны, где под ним понимается именно сексуальный харассмент; есть страны, где говорится про сексуальный харассмент на рабочем месте. А есть страны, где нет отдельного понятия для харассмента, потому что документы, которые защищают жизнь, здоровье и достоинство граждан, и так содержат механизмы, которые позволяют привлекать к ответственности за дискриминацию по половому признаку.
Ситуация любопытна тем, что если в какой-либо стране женщины часто заявляют о харассменте, то это говорит не о том, что его там много, а о том, что, во-первых, женщины готовы об этом говорить, а во-вторых, у них есть понимание того, что это такое. В странах же, где женщины не идентифицируют проблему, харассмент настолько нормализован, что его даже невозможно отследить.
У нас, к сожалению, в этом смысле всё печально, потому что случаи, когда женщины пытаются защитить свои права, единичны. Но важно, что наше трудовое законодательство запрещает дискриминацию по половому признаку, то есть человеку нельзя давать какие-то преференции или, наоборот, его ограничивать в зависимости от пола. В этих случаях уже можно защищать свои интересы в правовом поле.
Был случай в 2008 году, когда судья на такое обращение сказала, что если мужчины не будут приставать к женщинам, то у нас вообще перестанут рожать детей. Это иллюстрация того, в каком плачевном состоянии находится не только наше общество, но и судебная система, которая является заложником патриархальных взглядов и не дает возможность женщинам защищать свои права.
— Где в России чаще всего сталкиваются с сексуальным харассментом: на работе, дома?
— Точной статистики нет, потому что у нас мало кто всерьез занимается изучением проблемы. Очевидно, что чаще всего женщины подвергаются харассменту там, где их воспринимают обслуживающим звеном: это может быть финансовый сектор, правоохранительная система, армия. Например, нам известен случай, когда женщина-полицейский была вынуждена уволиться с работы, потому что ее домогался начальник и она отказалась вступать в эту связь.
Конечно, где-нибудь в библиотеке или школе с этим можно реже столкнуться, чем там, где женщине всё время приходится доказывать, что она человек и имеет право [в этом месте] работать. Но до сих пор можно часто столкнуться, например, с тем, что во время поиска личных помощниц или секретарш могут, не стесняясь, попросить прислать фотографию в купальнике и при этом говорить, что будет ненормированный рабочий график и различные поручения от руководства.
— Закон о декриминализации домашнего насилия, принятый больше года назад, как-то повлиял на ситуацию с харассментом?
— Этим законом лишний раз показали, что женская безопасность — это не очень важное в государственном и правовом контексте понятие и не очень важная составляющая жизни нашего общества. А раз в государстве есть представление о том, что женщину можно бить, то, конечно же, схватить какую-нибудь коллегу на работе за задницу — вообще не зазорно. Это вновь дало понять, что у женщины нет механизмов защищать свою безопасность и достоинство.
Подобное общественное восприятие проникло во все сферы нашей жизни. Одна история, если бы после того, как Леонид Слуцкий позволил себе какие-то недопустимые вещи, ему показали, где дверь, и он бы вышел со своими вещами из Госдумы. Но когда депутаты транслируют, что в этом нет ничего такого и в этом опять виновата женщина, этот виктимблейминг — обвинение жертвы — не просто разрастается в геометрической прогрессии, а укореняется в нашем сознании.
— После скандала со Слуцким было ощущение, что государственная риторика, связанная с проблемой домогательств, стала еще жестче.
— Это правда. Во всех этических документах, которые есть в Госдуме, говорится, что у нас есть общепризнанные принципы морали и этики. И самое чудовищное, что показала эта ситуация: никаких общепризнанных принципов у нас нет. Там [в документах], скорее всего, есть ссылки на Всеобщую декларацию прав человека и документы, где говорится о том, что человек не пустое место, что у него есть право себя защищать, есть достоинство. А наши депутаты считают, что они могут трактовать общепризнанные нормы по-своему. Когда спикер нижней палаты парламента заявляет, что если журналисткам опасно работать в Госдуме, они должны сменить работу, о чем может идти речь?
— Если говорить о домашнем насилии, случаев, которые доходят до суда, становится больше или это по-прежнему принято замалчивать?
— Московский уполномоченный по правам человека заявила, что количество обращений, связанных с насилием в семье, увеличилось (Татьяна Потяева сказала, что в Москве в 2017 году количество обращений о физическом насилии и эксплуатации возросло на 27 % — прим. «Бумаги»). Но не факт, что эта статистика вообще может отражать настоящее положение вещей, потому что реальные цифры [случаев насилия] сложно посчитать.
У нас за домашнее насилие предусмотрен штраф. Но мы понимаем, что страна находится в не очень выгодной экономической ситуации и за счет штрафов удобно пополнять бюджет. Поэтому судьи могут быть заинтересованы в том, чтобы назначать эти штрафы, которые потом женщины должны заплатить из семейного бюджета — за то, что их же и побили. Но у таких инициатив должна быть одна цель — защита прав потерпевших. А в контексте пополнения бюджета это носит совсем другой характер — о защите прав здесь речи не идет.
— На каком этапе женщины, как правило, обращаются в суд из-за насилия в семье? Когда считается, что ситуация дома стала критической?
— Мы [в проекте «Насилию нет»] не можем говорить что-то конкретное по нашим обращениям — и обычно ссылаемся на большие исследования, международные и российские. И цифры говорят о том, что женщины в первый раз обращаются за правовой помощью, когда их избивают в седьмой. Нет такого, что первый раз «получила» и сразу побежала, потому что хочется думать, что это не повторится.
У домашнего насилия есть так называемый цикл: мужчины после подобного страшного действия обычно сразу начинают извиняться, становятся самыми заботливыми и нежными. Женщине хочется думать, что мужчина раскаивается, и ей нужно пройти несколько таких фаз перед тем, как понять, что она заложник.
Конечно, если женщины выросли в семье, где их с детства любили, ценили, не давали в обиду, возможно, после первого грубого слова они скажут, что их такие отношения не интересуют, и уйдут. Но подобные отношения, [в которых присутствует насилие], складываются обычно у женщин и мужчин, у которых так себя вели родители, то есть они изначально считают применение насилия допустимым.
— Из-за чего в первую очередь, на ваш взгляд, складывается представление о допустимости насилия? Отношение в обществе, воспитание или позиция государства, игнорирующего проблему?
— Это абсолютно взаимосвязанные вещи. Нельзя сказать, что здесь на первом месте, а что на втором. Есть опыт стран, где был написан закон, но не было осознания, и закон так и не работает. А есть страны, в которых есть закон, но максимальные усилия направлены на то, чтобы эта проблема замалчивалась в обществе.
На этой неделе команда одного из ведущих европейских футбольных клубов вышла на поле с красными полосками на лице (акцию поддержали футболисты «Наполи» и «Ювентуса» — прим. «Бумаги»). Они их нарисовали, чтобы показать, что они против домашнего насилия. Когда сидят тысячи мужчин и всё это смотрят, это производит совсем другой эффект, чем если какой-нибудь депутат будет что-то говорить. Здесь важно работать и на общественном, и на правовом уровнях.
— А что должно делать общество? Проводить акции?
— Да, акции, специальные кампании. Главное, не позволять себе говорить как Мизулина, что не так страшно, когда мужчина ударил женщину, как когда женщина оскорбила его словом (в сентябре 2016 года депутат Елена Мизулина, комментируя насилие в семье, сказала: «Мы не обижаемся, даже когда, видите, бьет мужчина свою жену — такой обиды нет, как если обидеть, унизить мужчину» — прим. «Бумаги»). Или когда депутаты Госдумы и представители церкви говорят о том, что насилие допустимо. Это чудовищно.
С помощью нашего проекта [«Насилию.нет»], который только сейчас превращается в полноценную организацию, мы будем максимально продвигать известных людей, которые говорили бы о непозволительности применения насилия. Нужны комплексные действия по изменению социокультурной модели поведения и места мужчины и женщины в обществе.
— В российском обществе сейчас, по-вашему, о харассменте и насилии стали говорить более открыто? Например, в 2016 году прошел флешмоб #янебоюсьсказать, на который откликнулось много людей, и было понятно, что масштаб проблемы очень большой.
— Я убеждена, что ситуация меняется. Возможно, не так стремительно и не так позитивно, как хотелось бы, но реакция и то, что в медийном пространстве стали обсуждать эти темы, конечно, говорят о многом. Раньше ситуация со Слуцким не вышла бы на такой уровень. Большое спасибо всем средствам массовой информации, которые какое-то время назад все-таки признали существование гендерного неравенства и начали читателей готовить к тому, что такого быть не должно.
Были каналы, которые раньше не обращали внимания на нашу деятельность и не признавали эту проблему, но потом и они тоже стали понимать, что об этом действительно нужно говорить. Что эта ситуация не выдуманная — она ужасающая. И это очень важно, потому что основной слоган второй волны феминизма — The personal is political: всё личное — это политическое (вторая волна феминизма относится к периоду с 1960-х до начала 1990-х годов — прим. «Бумаги»). Нам нужно, чтобы наши женщины дозрели до понимания того, что домогательства дома или на работе, угрозы на улице происходят не потому, что они такие или их коллеги такие, а потому что всё это позволяет общество. У него нет должных ограничений в области законодательства. Это проблемы всего социума, которые нужно решать всем вместе.
— Чаще всего говорят о случаях, когда харассменту подвергаются женщины. А часто ли с этим сталкиваются мужчины?
— Если мы говорим про изнасилования как уголовные преступления, то больше 80 % жертв — женщины. Оставшаяся часть мужчин в абсолютном большинстве случаев также были изнасилованы мужчинами, а не женщинами.
Если говорить про харассмент, то, безусловно, такие случаи есть, но их в разы меньше, потому что социальные нормы не позволяют женщине так себя вести. Помимо этого, мужчина не испытывает страх, когда его домогаются, потому что он может сказать женщине, что та к нему пристает, и это она будет выглядеть невыгодно и ущербно. Есть ли случаи, когда женщина ограничивает мужчину на работе, например, в карьерном росте из-за того, что хочет от него что-то? Я уверена, что есть. Но статистику назвать не могу. Харассмент плох в любом виде, хотя очевидно, что применительно к мужчинам его намного меньше.
— Вы не раз говорили, что в России нет четкой статистики ни по домогательствам, ни по домашнему насилию. Почему? Никто не фиксирует эти случаи?
— Мы не можем считать то, чего не существует. Если зайти на сайт «Левады», можно посмотреть опросы — там есть много вопросов из серии, сколько людей подвергалось насилию или сталкивалось с ним. Даже эти цифры достаточно высокие и говорят о том, что в этом контексте у нас всё довольно плохо. Но я не считаю, что это показывает общий масштаб проблемы, потому что у нас насилие нормализовано.
