«Гнев и аффект приведут не к гражданским акциям, а к всплескам агрессии и насилия». Социолог — о последствиях военных действий в Украине

Военные действия России в Украине идут уже 100 дней, и люди к ним привыкают. «Бумага» спросила социального антрополога Сергея Мохова, происходит ли из-за этого нормализация смерти в российском обществе, в чем она выражается и к каким последствиям это может привести.

Сергей Мохов

кандидат социологических наук, редактор научного журнала «Археология русской смерти», научный сотрудник Ливерпульского университета им. Джона Мурса

Изменилось ли отношение к смерти

— У меня нет конкретных данных о происходящем в феврале-мае 2022 года — я не проводил интервью или полевую работу. Но мы можем делать какие-то поверхностные наблюдения за реакциями людей и сравнивать со схожими случаями: войной в Ираке и Вьетнамской войной для США, Афганской войной Советского союза.

Меняется ли отношение людей к смерти? Очевидно, что да. Уже сейчас какая-то часть людей столкнулась со смертью на этой войне, видит все эти ужасы, активно читает про них, чувствует свою причастность к ним. Но триггерной точкой выступает скорее не сама смерть, а ее близость — непосредственный контакт с массовой, насильственной и не подчиняющейся никаким объяснениям жестокостью.

Стоит признать, что крупные войны с десятками тысяч жертв ведутся регулярно. Анализируя человеческие реакции, мы видим, что до определенного времени это совершенно никого не трогает — пока это не касается тебя или ты не встраиваешь это в своих объяснениях как событие, которое может коснуться тебя. Сирийская война, в которой сотни тысяч погибших и огромное количество беженцев, арабские конфликты — всё это проходит далеко от нас. Война в Украине же касается всех в России напрямую — особенно приграничные регионы, семьи с родственниками. В то же время для Западной Европы события, происходящие в Украине, скорее воспринимаются примерно так же, как война в Сирии. Вызывает сочувствие, но не более.

Очевидно, это не первая и не последняя в ряду война по своей жестокости. Она не так уж уникальна, кроме того, что одна из сторон может применить ядерное оружие. Но она особенна для русскоязычного населения тем, что касается нашего поколения и нас самих напрямую.

Однако то, что мы видим сейчас, — это страх, который пока слабо выражается в какие-то более последовательные практики и смыслы. Большинство изменений, которые устоятся в виде конкретных практик, можно будет увидеть гораздо позже. Это годы и, возможно, десятки лет.

Правда ли, что в России низкая ценность человеческой жизни и брошенные на поле боя тела солдат это подтверждают

— Сравнивать ценность человеческой жизни в России и Украине сложно, и сейчас такое сравнение может прозвучать манипулятивно. Что мы подразумеваем под ценностью жизни? Она проявляется в том, какое значение ты придаешь смерти окружающих людей: ее оправданности и логике.

Смерть других людей — это вопрос солидарности, общественного договора, роли и границ вмешательства государства в жизнь человека. Там, где связи внутри общества слабые, — нет места и смысла для дискуссий о смертной казни, об абортах, эвтаназии. В этом разрезе, очень условном, наверное, можно сказать, что в Украине могут ценить жизнь человека выше: влияние католической культуры, европейской политической культуры, нация, опять же, находится на пути к формированию и очевидно декларирует вклад каждого человека в это национальное дело.

Но об этом никак нельзя судить по тому факту, что россияне бросают тела солдат на поле боя. Такие заключения построены на слабом понимании, что такое военный конфликт. Интенсивность военных действий во время войны в Украине очень высокая. Транспортировать тысячи тел, находясь под артиллерийским обстрелом, тяжело. Есть много видео, свидетельствующих о том, что там точно так же лежат брошенные тела украинских солдат. Это не война в Ираке и Иране, где у американской армии была возможность для единичной транспортировки тел с места проведения спецоперации. Это обыкновенная война, в которой очень много человеческих жертв, связанных с артиллерийским огнем и обстрелами. Есть видео с русскими солдатами, которые под обстрелами пытаются вытащить раненых, и я уверен, что таких случаев полно. Так что я не хочу демонизировать российских солдат.

Хотя, очевидно, есть какие-то очень сомнительные решения командования — но не из-за полного культурного обесценивания человеческой жизни, а из-за множества социальных и политических механизмов, которые позволяют принимать такие решения. Если эти решения будут приниматься условной американской армией, то за этим может последовать общественный скандал и суд. В России за этим ничего не последует. Это связано со слабыми механизмами общественного обсуждения и системы сдержек и противовесов. Ценность человеческой жизни и отношение к солдатам и их телам — это не то, что идет из какой-то глубины души, а то, что формируется политической культурой, в ее широком понимании.

Как люди отгораживаются от болезненной информации

— На днях я читал интервью, где информант, обычный русский человек, говорит, что его вообще не волнует вся эта история с войной в Украине, что его на это не хватает, и он старается сконцентрированно думать о том, что происходит здесь и сейчас. Если мы говорим о российском обществе, то многих эта война пока напрямую не касается и совершенно не мешает пребывать в той повседневности, в которой они существуют.

Люди склонны вытеснять неприятные мысли. Это абсолютно естественный механизм отстранения и помещения себя в приятную обстановку. Люди не очень интересуются маргинальными явлениями — жизнью проституток, социальными проблемами наркомании и беспризорности. История с войной такая же. Зачем думать об оторванных конечностях у детей, если можно представлять реальность по-другому: заходит вежливый русский солдат, бандеровский солдат видит его, пугается и сдается. Иногда они стреляют друг в друга и умирают — красиво, как князь Андрей Болконский в белом мундире и с флагом.

Условное западное общество ничем не отличается в этом от нас. После того, как они достают украинские флажки support Ukraine на демонстрации, они идут пить кофе с круассаном и слушать концерт джаза. Мы не видим миллионной волонтерской деятельности в духе тотальной отечественной войны. Люди склонны в моменте проживать свои приятные жизни, пока есть возможность.

Конечно же, кроме тех, кто продолжает наслаждаться жизнью, существуют люди, для которых это абсолютно трагическое и травмирующее событие, триггерная точка. И это напрямую связано с тем, о чем я сказал выше, — с политической культурой и попыткой выстраивать более длинные цепочки объяснений.

Могут ли массовые жертвы поднять людей на политическую борьбу

— При любой смерти, даже достаточно понятной и ожидаемой, всегда требуется объяснение, почему это произошло. Почему и для чего умер человек. В случае старости или болезни ответ очевиден. В ситуации войны от государства всегда требуется дать обществу какое-то объяснение — зачем и за что человек умирает.

Если мы говорим про любые захватнические войны, не Отечественные, то они не имеют никогда убедительного ответа, за что именно умирают люди. А вопросов у общества к таким войнам, тем более у демократических обществ с развитыми гражданскими институтами, всегда очень много. Та же война во Вьетнаме — она привела не просто к антивоенным протестам и политическим последствиям в США. Она оказала серьезное влияние на всю культуру второй половины XX века.

Сейчас российское государство объясняет смерти солдат геройским подвигом во имя освобождения народа от нацистов. Довольно слабая конструкция, но пока она работает. Работает, пока есть «вау-эффект». Вопрос, на сколько его хватит.

Есть российский опыт и опыт зарубежных стран, который показывает, что, увы и ах, общество может спокойно принять огромное количество человеческих жертв. Афганской войне в Советском Союзе ничего не мешало идти 10 лет. Если мы в этой исторической перспективе ждем, что в ближайшие месяцы в России наступит какой-то критический момент, — нет, не наступит. Сам по себе факт гибели именно молодых людей тоже, конечно, важен, но эффект будет отложенным. Часто встречается мысль, что «вот, сейчас в Россию поедут цинковые гробы, и они там опомнятся». К сожалению, опомнятся, но не сейчас.

Война — это ситуация чрезвычайного положения, поэтому здесь отменяются все привычные правила и практики. После того, как погибнет 10, 20, 30 тысяч солдат, люди не выйдут на улицы. Процесс возникновения вопросов к власти — процесс нелинейный, людям нужно сформировать свои претензии, начать общаться друг с другом, видеть друга друга. Тем временем будут происходить и другие изменения внутри общества.

Когда проявятся последствия

— Когда может прийти полное осознание ужаса для большинства? Я надеюсь, что это произойдет хотя бы после того, как закончится война. Могу предположить, что это произойдет, когда уже не останется удовлетворяющих ответов на вопросы о том, почему и зачем это происходит. В том числе осознание дойдет до тех россиян, кто сейчас теряет там родственников.

Россия обладает фантастическим человеческим ресурсом и фантастической стойкостью к тупому расходу этого ресурса. Сейчас рассказы родственников погибших солдат воспринимаются как эпизодическое несчастье, причинно-следственные связи выстраиваются очень хреново. Но обязательно будут задаваться вопросы, зачем и для чего мы это делаем. И по мере того как на эти вопросы будут или не будут придумываться новые ответы, будет возникать напряжение. Но я прогнозирую, что это может произойти совсем не скоро.

Каких негативных изменений ждать

— Мне кажется маловероятным, что последствия проявятся в виде массового антивоенного движения. Скорее всего, гнев и аффект приведут не к гражданским акциям, а к всплескам агрессии и насилия — в том числе и бытового.

По всем исследованиям, война не может положительно сказываться на психике людей. Это всегда всплеск бытового насилия, посттравматических расстройств. После аффекта всегда следует сильная злость и агрессия. Это связано не с военными смертями, а с тем, как каждый живой переживет свою утрату. Вся эта агрессия и ненависть выльется в обозримом будущем. Последствия тяжело оценить, но они будут.

Это серьезнейшая проблема для общества. С точки зрения коллективных, социальных и индивидуальных процессов, война — это совершенная катастрофа для будущих поколений. Предположим, война закончится прямо завтра, в Россию вернутся десятки тысяч мужчин, прошедших чрезвычайную ситуацию с далеко не здоровыми психическими установками. После Афгана и Чечни ветераны пользовались «правом сильного» в решении всех конфликтов и порождали новую волну насилия.

Если говорить про Германию, то вопросы, связанные с нацистским прошлым, не обсуждались в 1947–1948 годах. Это произошло только через 15 лет, в 1960-х. Аналогично, ждать от России структурных изменений при сохранении политического строя в ближайшие годы не стоит. Изменения могут быть связаны с политическими и социально-экономическими изменениями, а не с чувством глубокой вины, ощущением неправильности убийств и смертей — это всё процесс не скорый. Быстрое требование признания вины может вылиться в реваншизм, как это было в Германии после Первой мировой. Поэтому у нас очень много сценариев, которые говорят, что через 5–10 лет всё может привести к новой большой войне.