Как формируется память о войне среди уехавших, почему их оценка событий отличается большим драматизмом и как меняется восприятие на протяжении боевых действий? «Бумага» публикует интервью с Олегом Реутом, политологом, приглашенным исследователем Университета Восточной Финляндии, который вместе с коллегами изучает практики памяти в российской диаспоре.
Группа исследователей с лета 2023-го проводила онлайн-фокус-группы в Турции, Грузии и Казахстане и полевые исследования в Беларуси, Армении, Узбекистане, Финляндии и Франции.
Как меняется отношение к погибшим среди уехавших и внутри страны
— Как уехавшие относятся к погибшим в СВО? Что показало исследование?
— Для представителей новой диаспоры память о погибших в ходе специальной военной операции россиянах не попадает в известную дилемму: «герои» или «жертвы». Они часто дополняют ее третьим вариантом ответа: «преступники».
Тут нужно сделать отступление. Одно дело, что говорят опрошенные представители диаспоры. Но могут ли погибшие, убитые, павшие во время боевых действий быть названы преступниками без приговора суда? Международное право определяет жертвами тех, кто был назначен преступниками во внесудебном порядке. Также, как показывает недавняя история, в публичной дискуссии люди, которых общество относит к тем, кто совершал преступления, практически всегда стремились занять позицию жертвы.
В этой ситуации у диаспоры есть соблазн пойти по пути больших обобщений: например, «все, кто хотел, те дескать уехали»; «все нормальные уехали»; «все адекватные уехали»; «все, кто не хотел воевать, уехали»; «все, кто погиб, погиб не за Отечество, ведь настоящую Россию эмигранты дескать увезли с собой».
Кстати, объясняя причины миграции, многие также говорят о смерти: «Мы уехали, чтобы государство не решало, когда нам умереть». Мне кажется, в этой формуле заложен не просто взгляд на основу государственной власти, но и ставится важный вопрос о том, кому умирать, а кому оставаться «живее всех живых».
— Менялись ли оценки представителей диаспоры за время вашего исследования?
— Да, оценки меняются. Более полутора лет активных военных действий. В регионы похоронки приходят каждый день. И вот релокант узнает, что погиб родственник, одноклассник, сосед. Смерть оказывается всё ближе.
По мере расширения «кругов» социальных связей погибших оценки трансформируются. Уходит категоричность, которая фиксировалась, например, год назад. Погибшие чаще называются жертвами и, следовательно, смерть воспринимается как ненужная, незаслуженная, неосознанная, а значит и военный конфликт, в круговороте которого они оказались, может быть признан в основе своей неоправданным и недопустимым. Именно так, через фигуру жертвы, осознается и опыт гражданского населения, которое, как известно, практически полностью вынесено за пределы акторов СВО.
Политика памяти окончательно будет выработана после завершения военных действий. Но в то же время коммеморация не может ждать. А проблемы напластовываются одни на другие. Давайте вспомним корпоративные кладбища ЧВК «Вагнер» в России. Как к ним относиться после июньских маршевых событий? А как относиться к ставшему самым известным в августе захоронению на Пороховском кладбище (могиле Евгения Пригожина — прим. «Бумаги»)?
Оценки меняются — и внутри страны, и в диаспорах за пределами России.
Как релоканты приезжают на похороны и что такое «Память против войны»
— Вы говорите, что оценки могут меняться, например, когда погибает близкой человек. Часто смерть — веский повод вернуться в страну, хотя бы на похороны. Такое происходит?
– Да, некоторые релоканты принимают решение ехать на похороны родных и близких. Как правило они не вступают в дискуссии и споры об общественно-политических процессах. Смерть примиряет членов семьи. Не всегда, но часто. Хотя запрос вписать противоположное видение событий в общий образ горя, скорби и утешения фиксируется практически всегда.
Один из релокантов, рассказывая о погибшем племяннике, оказавшемся на передовой при рекрутинге из мест лишения свободы, говорил: «Вот, он погиб, а я вспоминаю о нем всё только хорошее. Вспоминаю, каким он был в детстве, как рос».
— Но не все могут приехать на похороны и тем более на место смерти.
– В диаспоре вообще многие процессы и события проявляются более драматично. В качестве иллюстрации упомяну фразу, произнесенную в другом интервью: «Здесь сложнее, ведь не могу прийти на могилу».
Действительно, как помнить павших вне мест памяти и вне сложившейся мемориальной инфраструктуры? В диаспоре можно наблюдать очень специфичное отношение к местам памяти. Сейчас и на родине государство или другие политически и социально значимые акторы не создают их, а диаспора не вырабатывает свои. Даже места для коммеморативных акций пока не сформированы.
Однако в мае 2023 года появилась новая формула «Память против войны». В какой-то мере это отход от ранее доминировавшего в диаспоре подхода «Never Again» — «Никогда снова». Как для уехавших, так и для оставшихся формула активирует новые коннотации.
В этом смысле «Только б не было войны» и «Можем повторить» выполняют ту же функцию, что «Никогда снова». «Только б не было войны» схватывает советскую трагико-героическую память о войне. «Можем повторить» манифестирует героико-милитаристскую память. «Никогда снова» фиксирует память травматическую. А «Память против войны» добавляет новые измерения и новые смыслы.
Как формируется память о войне и стране в диаспорах и как она развивается
— Как вообще формируются традиции коммеморации у диаспор? На чем они основаны?
— Конечно, режим памяти, доминирующий в странах приема [релокантов], выступает значимым фактором. Часто память, культивируемая в диаспоре, является космополитичной, но при этом она еще и более нюансированная.
Например, 9 мая 2023 года на улицах европейских и американских городов в руках релокантов были плакаты со словами: “We remember, we sorrow, we hope” («Помним, скорбим, надеемся»), в то время как общепринятая эпитафия гласит: We remember, we love, we grieve («Помним, любим, скорбим»). То есть мы видим, как в диаспоре проявляется установка на то, чтобы помнить как «мы» были злом. Хотя на это мало кто готов. Акцент на жертвах не решает проблему по сути, если жертвы всегда «мы», а зло всегда какие-то «они».
Космополитичный модус памяти раскрывается в практиках, связанных с выражением сочувствия украинцам, являющимся довольно сильным и смелым протестным высказыванием. В этой точке происходит дробление диаспорального сообщества (и без того довольно хрупкого), с одной стороны, на множество локальных подсообществ, связанных с памятью о погибших россиянах, а, с другой стороны, на две большие группы, разделенные оценкой войны.
— Есть ли уже понимание, что память о погибших в любом случае сохранится, но непонятно какая?
— Конечно, инфраструктура памяти будет формироваться и дополняться. Будет регулироваться содержание школьных программ и учебников, внесены изменения в календарь праздников и памятных дат, учреждены государственные награды и по-новому определены символические конфигурации публичных пространств. Некрополитика естественно будет представлять собой «поле битвы», на котором столкнутся не просто ставшие соперничающими интерпретации ключевых событий СВО, но принципиально разные модели работы с прошлым.
Многое будет зависеть от форм обращения к памяти и способов коммеморации. Воспроизводимые образные конструкции будут дифференцироваться как направленные на консолидацию нации и, следовательно, укрепляющие положительные представления нации о себе, так и побуждающие испытывать стыд и гнев. Сегодня некрополитики построены на «вспоминании» и «забвении» погибших, за каждой из них стоят разные коалиции общественно-политических сил, которые имеют разное политическое представительство.
— Диаспоре важна коммеморация погибших на войне, если это не близкие? Ведь люди уезжали из страны в том числе, чтобы не быть причастными.
— Недавно коллега Сергей Мохов четко сформулировал, что утрата связи с родиной, с которой столкнулись большинство релокантов, — не ностальгия, а классическое горевание, близкое к тому, что мы испытываем при смерти близкого человека.
Термин «диаспора» фиксирует перемещение людей из страны в страну, но что делает эту общность перемещенных диаспорой? Что делает диаспору диаспорой? На этот вопрос, естественно, может быть много ответов и один из них — память.
Чувство принадлежности возникает в диаспоре через обращение к прошлому, вспоминание общего прошлого, его проживание, проговаривание, оценивание и переоценивание — вне территориальных и поколенческих границ. Травматическое прошлое, которое, собственно говоря, вытолкнуло людей из страны, выступает сильным мемориальным клеем, участвующим в конструировании диаспоральной идентичности и мобилизации уехавших. Через практики коммеморации люди ощущают коллективную травму, принадлежность к ней.
Сегодня в новой диаспоре разворачиваются процессы, представляющие огромный интерес для более глубокого понимания как российского общества, так и принимающих сообществ.
Что еще почитать:
- «Призывать к миру — это „по-детски“». Как сторонники войны объясняют ее и верят ли они в победу России? Исследование социологов
- Кто связывает свое будущее с Россией? Большое исследование «Бумаги» об уезжающих и остающихся
