В российский прокат вышла «Жизнь Адель. Главы I и II» — победитель Каннского кинофестиваля и один из самых обсуждаемых фильмов года. «Бумага» рассказывает о крайних проявлениях чувств, гомосексуальной любви и связи Жан-Поля Сартра и пасты болоньезе в новой картине.
Юная француженка Адель ведет жизнь вполне обычную: изучает в школе Пьера Мариво, сплетничает с подружками, неуверенно спит с парнем из выпускного класса. В будущем она видит себя учительницей. Но однажды Адель встречается на улице взглядом с синеволосой художницей по имени Эмма; тут уже напрашивается оборот «и ее жизнь больше никогда не будет прежней» — да нет, вообще-то, будет, человеческая жизнь не меняется за мгновение. Это хорошо понимает режиссер и сценарист Кешиш, снимающий не сказку, но реалистический роман взросления (на это намекает подзаголовок, а вообще фильм действительно основан на романе — графическом, озаглавленном «Синий — самый теплый цвет»). Действие разворачивается постепенно, а поступки и мотивации героев хаотичны и не слишком предсказуемы, как, собственно, бывает и в жизни.
Конечно, у Адель случится страстная любовь с Эммой, и покажут нам ее с начала до конца и даже дальше. Причем в деталях, так возбудивших зрителей Каннского кинофестиваля. Конечно, для Адель это событие трансгрессивное, ведь ее родители — люди простые и добропорядочные, у которых на обед всегда спагетти болоньезе, а на уме — благополучие единственной дочки; в их мире гомосексуальности не существует. Когда Эмма впервые появится в их доме под предлогом репетиторства, отец Адель поинтересуется: «Искусство — это хорошо, конечно, а ваш молодой человек чем зарабатывает?». Адель выбирает свободу быть собой — интуитивно следуя философии Сартра, которого она сама не понимает, но которого ловко цитирует интеллектуалка с синими волосами. Чуть позже в спальне Эммы Адель скидывает с себя одежду — остается только ее тело, только она сама. Следует предельно реалистичная сексуальная сцена: в эти десять минут мир вокруг девушек исчезает, уходят даже слова — этот базовый и универсальный способ упорядочивания мира. Остается первобытное, физиология.
Конечно, у Адель случится страстная любовь с Эммой, и покажут нам ее с начала до конца и даже дальше. Причем в деталях, так возбудивших зрителей Каннского кинофестиваляЗа пределами сексуальных сцен (они, впрочем, занимают немалую часть хронометража) тело Адель почти не существует. Оператор Софьян Эль-Фани работает крупными планами: камера вглядывается в лицо девушки и ловит солнечные блики в ее карих глазах, пытаясь что-то в них разглядеть — должно быть, то, что пытается разглядеть в себе сама Адель. В контексте фильма это выглядит ненужным противопоставлением. Философ и теоретик кино Жиль Делез писал, что крупный план выражает чистую сущность, а нагота лица больше наготы тела, но это гораздо сложнее заметить и оценить, если нагие тела предъявляются в таких подробностях.
Интерес к физиологии Кешиша подводит: к примеру, он с не меньшим упоением наблюдает, как персонажи готовят и поглощают еду; камера едва ли не заглядывает Адель в рот (а впрочем, почему «едва ли»: действительно заглядывает). Дело не в том, что это не очень здорово выглядит, Кешиш и не стремится сделать красиво: у него и секс, при всей реалистичности, не похож на порнографический гламур, а крупные планы лица то и дело омрачаются распухшими от слез глазами и прыщиками, которые беспощадно замечает зоркая цифровая камера. Но в этом уже нет той же животной витальности, как раз наоборот — еда возникает в моменты социального взаимодействия, с родственниками или с друзьями Эммы, и подчеркивает их. Эротика превращает фильм в текст без слов и без знаков, а гастрономия — наоборот, служит не очень, скажем так, изящной метафорой. В мелкобуржуазном доме Адель едят банальную болоньезе, запивая столовым вином, а в квартире богемных родителей Эммы ужинают устрицами, подавая к нему белое, специально отобранное отчимом-знатоком; граница между социальными классами, таким образом, пролегает через обеденный стол.
У Кешиша и секс, при всей реалистичности, не похож на порнографический гламур, а крупные планы лица то и дело омрачаются распухшими от слез глазами и прыщиками, которые беспощадно замечает зоркая цифровая камераС точки зрения эстетики кулинарная метафора — это всегда рискованно. Кешиш в принципе не стесняется использовать приемы сомнительного (извините) вкуса; скажем, в сцене первого свидания у него появляются кадры с солнцем, светящим в камеру между двух лиц целующихся влюбленных. С другой стороны, именно пошлость погубит любовь двух героинь. Вдруг окажется, что Франция со спагетти и Франция с устрицами не смогут сойтись — причем именно Эмма, цитирующая Сартра наизусть, предаст саму себя и похоронит французскую святую троицу свободы, равенства и братства под классовыми предрассудками. Адель, чьи амбиции заканчиваются на желании учить первоклашек, станет ей не нужна.
А впрочем, могло ли быть иначе? Кешиш слишком техничен, слишком увлечен ритмом и настройкой фокуса — так, чтобы крупные планы как будто пульсировали, то фокусируясь на лице, то расплываясь. Прекрасные идеи сосредотачиваются в операторских приемах и монтажных склейках и остаются абстрактными. Персонажи — все как один — оказываются неприятными, сама Адель — пустоватой, в ее глазах мы так ничего и не разглядим. Что, к примеру, написано в ее дневнике, о котором говорит Эмма? Видимо, ничего интересного — по крайней мере, нам не расскажут. В мире Кешиша есть свобода, но нет людей, достаточно смелых и достойных того, чтобы ее обрести; и само слово в результате теряет смысл. В конце фильма Адель останется надеть платье самого теплого цвета и прийти на открытие выставки своей возлюбленной; постоять с бокалом в руках и уйти — в третью главу своей жизни.
