«Я ушла из школы в тот год, когда нужно было проходить переаттестацию»

Легендарная учительница русского языка и литературы Рахиль Израилевна Беккер рассказывает «Бумаге» о последних переменах в школе, связанных с реформой образования, уважении учеников, которое с каждым годом становится все призрачнее, и свободе учителя в советское и нынешнее время. Рахиль Израилевна проработала в школе более 40 лет, выпустила умных и талантливых ребят, которые до сих пор часто звонят и приходят к ней в гости — в небольшую комнату, заставленную от пола до потолка книгами. В первый день нового учебного года и вступления в силу неоднозначной реформы образования «Бумага» публикует разговор с бывшей школьной учительницей.

Фото: Егор Цветков / «Бумага»

В школе есть два рода авторитетности: первый — у коллег, второй — у ребят. Последние годы я преподавала МХК, никто обычно не считал этот предмет важным и необходимым, но я не могла пожаловаться на отсутствие дисциплины на уроке. Наверное, потому что в школе меня уважали и учителя, и ученики. Первый урок в новом классе я начинала со слов: «Здравствуйте, меня зовут Рахиль Израилевна». Ребята обычно перебивали и говорили: «Мы вас и так знаем», — а потом кто-то обязательно добавлял: «И знаем, что с вами лучше не портить отношения — себе же хуже». Я никогда не выбирала вуз, как и большинство моих подруг и друзей, из соображений престижности будущей профессии. Мы шли туда, где было интересно учиться. А уж о том, кто сколько будет зарабатывать, вопроса не стояло — какая разница. Я поступила на филфак, а на четвертом курсе мы проходили полугодовую практику в школе. Я заболела и попала на четыре месяца в больницу, поэтому в школу пришла в декабре, когда все сокурсники уже завершили практику.

Вера Герасимовна подсчитала, что за два часа я назвала 60 фамилий. Что ребята поняли на уроке, остается мне неведомым до сих пор

На первом в своей жизни уроке я должна была говорить ребятам об «Отцах и детях». «Как учишься? Едва-едва?», — поинтересовалась завуч Вера Герасимовна, когда увидела меня. «Нет, чуть лучше», — ответила я и получила разрешение на втором уроке продолжать разговор об «Отцах и детях» в русской критике. Мне сказали номер кабинета, но не предупредили, что первый раз нужно входить в класс только вместе с учителем. Я пошла одна. Увидев меня, исхудавшую после болезни и совершенно не выглядящую на свои 24 года, десятиклассники оживились: «О, новенькая пришла! А почему ты без передника? Тебя же выгонят». А я смотрю на них и улыбаюсь. Прозвенел звонок, и я пошла к столу, вокруг раздался шепот: «Ты что? Ты соображаешь, что это школа?». И тут вошедшая Вера Герасимовна сказала: «Сегодня урок проведет Рахиль Израилевна». С парт раздался гогот: «Это она-то Рахиль Израилевна!». Я начала говорить, и в классе наступила мертвая тишина. Так прошел и второй урок. Вера Герасимовна подсчитала, что за два часа я назвала 60 фамилий. Что ребята поняли на уроке, остается мне неведомым до сих пор. Я нашла внимательные глаза одного из учеников Саши Розова, который улыбался, услышав знакомую фамилию. Помню, после урока подошли два ученика и сказали: «Слушай, ты чокнутая? Откуда ты это знаешь — ты же без шпаргалок говорила?». Без шпаргалок, конечно, — а зачем они? После этого урока Вера Герасимовна разгромила мою методику — нельзя все, что известно, пытаться рассказать во время занятия. Но в школе меня оставили, и на следующий урок к шестому классу я пришла, учтя все замечания.

Я никогда не выбирала вуз, как и большинство моих подруг и друзей, из соображений престижности будущей профессии. Мы шли туда, где было интересно учиться. А уж о том, кто сколько будет зарабатывать, вопроса не стояло — какая разница

В той школе я проработала до конца полугодия, и когда моя практика завершилась, Вера Герасимовна сказала: «Вот теперь я понимаю, что из вас выйдет учитель». До этого момента я никогда не думала, что буду преподавателем. В университете мы все мечтали о научной работе, ну в крайнем случае — о музее, издательстве, но только не о школе. Наверное, мне стали интересны ученики: среди них всегда, во все времена, находились незаурядные люди, думающие и готовые предложить свою интерпретацию прочитанного. А для этого всегда должна быть возможность обмена мнениями. Лев Толстой ушел из Казанского университета, потому что был возмущен системой преподавания: профессор с кафедры вещает, а слушатели не имеют права на реплики. Когда я начинала преподавать, мне было важно рассказать о том, что я знаю, а потом поняла, что этого недостаточно. Однажды во время урока в девятом классе, на котором изучали «Грозу» Островского, я спросила у учеников, какой они себе представляют Катерину. Любочка, прелестная и трудолюбивая девочка, начала отвечать: «Катерина понимает свободу так: гуляй с кем хочешь, лишь бы шито да крыто было». И кто-то из учениц заметил, что это говорила Варвара. А Любочка удивилась: «Как же так, я ведь все записывала на уроке», — и показала тетрадь. После этого я решила: необходимо создать во время занятия условия для самостоятельного осмысления произведения, какой бы я объективной в своем рассказе ни была, моя позиция волей-неволей становится для учеников единственно верной. Показательно отношение школьников разного времени к Чацкому. Когда-то он воспринимался как герой, потому что был смелым и никого не боялся, а в последние годы считали его человеком, который ничем не занимается, фразером. То, что он не умел себя вести с другими людьми, когда-то воспринималось как проявление смелости, индивидуальности, отъединенности от мира, а в последние годы считалось невоспитанностью, житейской глупостью, потому что он никогда не добьется желаемого. Такая разница в суждениях неудивительна: ученики стали другими, изменилась страна, ценности и ориентиры. Ребят, которые думают, хотят представить свое будущее, стало меньше: теперешние дети поступают как родители и выбирают что полегче, что престижнее. Когда-то после окончания выпускников обеспечивали работой: существовало распределение. К нему можно относиться по-разному, но все равно это благо: молодому специалисту предоставляли работу, для которой необходимо образование, полученное в вузе, хотя бы на три года, а там он уже сам решал, менять ли место работы или нет. А теперь почти невозможно найти работу по специальности, особенно тем, кто закончил технический вуз: у нас же не работает промышленность, поэтому сейчас для школьников не имеет значения, какое образование получить, потому что с дипломом охотнее берут на любую работу. Ребята ведь существуют не в безвоздушном пространстве и понимают, от образования, которое ты получил, немногое зависит: всегда в любой стране есть система знакомств и рекомендаций, в нашей же это развито, как ни в одной другой.

Мне стали интересны ученики: среди них всегда, во все времена, находились незаурядные люди, думающие и готовые предложить свою интерпретацию прочитанного. А для этого всегда должна быть возможность обмена мнениями

Образование и знания потеряли свою ценность для учеников, а учителя воспринимаются ими как обслуживающий персонал. Это связано и с интернетом, бесспорно полезным источником информации, но для многих существующим только как игры, и он приучает к легкости получения знаний, довольно поверхностных. Главная же причина — это нынешнее отношение государства к школе и культуре вообще. Правительство и чиновники стараются, и весьма, сделать все, чтобы уничтожить гуманитарное образование в стране. Идет массированное наступление на культуру — пример тому скандал вокруг Зубовского института, здание которого, памятник архитектуры, хотели отнять и отдать непонятно кому. Это возмутительно. Сейчас наступают на гуманитарные кафедры, уничтожается философское образование: видимо, думающих людей в нашей стране боятся. Не получили лицензию многие прекрасные вузы. Это преступление против народа свидетельствует о серости тех, кто принимает законы и реформы. Когда президенту неоднократно указывали, что люди, занимающие должности министров, не годятся для серьезной и успешной работы, он оправдывал людей, занимающих ответственные посты: министр культуры молодой еще, ему надо дать себя проявить. Совершенно ясно, что такой человек, как Мединский, не может занимать этот ответственный пост. Был один жуткий министр образования Фурсенко, источник многих анекдотов, — теперь стал другой, который также не соответствует своей должности. В этом году результаты выпускных испытаний нужно было признать недействительными, так как в интернете были опубликованы варианты ЕГЭ, для замены которых было достаточно времени, но никто их не заменил. Это привело к массовому списыванию во время экзамена с сотовых телефонов. Многочисленные реформы и поправки мешают школе. Самая большая трагедия — стремление к регламентации педагогического труда, когда становится все меньше самостоятельности и творчества. Я ушла из школы в тот год, когда нужно было проходить переаттестацию. За пять лет я подготовила победителя Всероссийской олимпиады по литературе — и при этом мне нужно было переаттестовываться! Считаю унизительным собирать какие-то бумаги и набирать баллы. Ведь раньше при аттестации необходимо было давать открытые уроки, узнавалось мнение учеников и родителей о работе этого учителя, и это правильно. А сейчас получается, что и открытых уроков не проводят — учитываются только бумаги. Естественно, такой подход губителен и для учеников, потому что единообразие ни к чему хорошему никогда не приводило.

Был один жуткий министр образования Фурсенко, источник многих анекдотов, — теперь стал другой, который также не соответствует своей должности

Такое ощущение, что в советской школе было больше свободы. Несмотря на то что работа учителя в той или иной мере идеологическая, я всегда себя чувствовала абсолютно свободной, так как никогда не считала возможным формировать отношение выпускников к государству, но и не призывала к свержению советской власти. Смеясь, очень часто повторяю: «Даже под пытками я утверждала бы, что слово „трава“ надо писать через „а“, потому что проверочное слово — „травка“». Я была всегда откровенна в классе и отвечала почти на все вопросы, которые мне задавали. Иногда предмет разговора вовсе не касался обсуждения произведения или правил русского языка, но я считала, что ребятам неплохо было бы услышать мнение человека другого поколения, — тогда я могла пожертвовать временем урока. Они слушали и думали: а как она вывернется? А я прямо отвечала на поставленный вопрос. И после этого авторитет мой, конечно, поднимался. Ученики говорили, что ко мне хорошо относятся, а я им отвечала: «Я не верю, но мне приятно». Сейчас школа и учитель унижены, и дело не в зарплате. Статус в обществе низкий, молодежь не идет работать в школу, а влияние школы становится все менее значимым для учеников. Когда я начинала работать, дети хотели о чем-то поговорить с учителями и посоветоваться с ними. Некоторые из моих бывших учеников до сих пор со мной общаются и о чем-то спрашивают, хотя они уже взрослые люди. Сейчас таких близких отношений не бывает, и в последние годы, проведенные в школе, ко мне все реже приходили за советом.