«Мы привыкли жить одни, потому смерть не чувствуется так остро». Дневник школьницы, эвакуированной из Ленинграда летом 1941 года, — о смерти отца, интернате и мечтах о взрослой жизни

Жительница Ленинграда Кира Недзвецкая застала Великую Отечественную войну 14-летней школьницей. Летом 1941 году девушку вывезли из Ленинграда в интернат под Елабугой, куда эвакуировали детей журналистов и писателей. Родители Киры остались в Ленинграде.

В эвакуации Недзвецкая вела дневник, в котором подробно описывала происходящее. Она пережила эвакуацию и в 1944 году вернулась в Ленинград. Дальнейшая судьба Киры и ее семьи, а также личности ее родителей пока неизвестны — музейные работники сейчас пытаются это выяснить. 

Смерть отца в блокадном городе, мечты о взрослой жизни и празднование шестнадцатилетия  — «Бумага» публикует отрывки из дневника, расшифрованные на встрече проекта «Прожито». Копия дневника была передана в фонд будущего музея обороны и блокады Ленинграда как часть семейного архива ленинградской журналистки Анны Мойжес, работавшей с детьми в интернате под Елабугой.

Орфография и пунктуация оригинала сохранены

«Этот день сделал несчастным еще одного человека. Да и полно, одного ли? Сегодня Миля Рудовая (одна из воспитанниц интерната — прим. «Бумаги») получила письмо. Она прочла его, побледнела, дошла до постели и рухнула. По ее слезам и крикам «мама, мамочка моя» можно была догадаться о печальной истине.

Ее состояние невозможно описать. Никто не мог ее утешить. Невозможно было смотреть на нее. Все плакали, даже я, [хотя] меня здесь считают образцом выдержанности, пустила слезу. На минуту я представила себя на ее месте. Что бы если бы мне пришло такое письмо? Нет, я не могу его получить. Наша мама должна жить, и будет жить. Я не хочу, не могу себе представить, чтобы с ней что-нибудь случилось. О, мамочка, родная мама!»

«Работа! Какой ужас эта работа на поле или огороде — прополка, посадка или окучивание. После работы домой приходишь такая усталая, что некогда и письмо написать, а не только описывать события дня в дневнике.

Но теперь я свободна и могу писать хоть каждый день. Конечно я свободна только относительно полевых работ, мне придется работать дома на кухне, но что это по сравнению с полем! Все это вышло благодаря моим легким (Киру перевели на работу по дому из-за недомоганий — прим. «Бумаги»). Теперь я могу писать дневник, заниматься английским, обвязывать платочки!

Сначала мы, то есть я, Ира, Надя, Лора, Катя (другие воспитанницы интерната — прим. «Бумаги»), собрались идти в педтехникум, хотя меня это не прельщало. Вчера Лариса Львовна (работница интерната; в нем работали эвакуированные сотрудники ленинградского Дома журналиста  — прим. «Бумаги»), Лора и Катя начали даже узнавать, как там всё. Они вернулись очень довольные. Оказывается Лариса Львовна выхлопотала им разрешение не в техникум, а прямо в пединститут, куда принимают после 9 класса. Институт 2-х годичный, значит через 2 года они будет учителями семилетки. А мы? Нам надо проучиться 3 года в техникуме, 2 года в институте и после этого быть учительницей.

Я сразу разочаровалась. Неужели я буду учительницей? Боже, какой ужас! Я то надеялась поездить по большим городам, посмотреть на блеск и величие богатства и может быть не только посмотреть… А теперь? Рушатся все мои надежды, мои радужные мечты….. Я буду посредственной учительницей, всю жизнь провожусь с ребятами, ничего не увижу не успею испытаю. Какая тоска!

Как я не хочу быть учительницей, я лучше пойду в 8 класс, а когда приеду в город, пойду учиться на машинистку, как мама, закончу среднюю школу, выучусь на переводчицу, а там…. Там посмотрим еще, что будет дальше!»

«Из Елабуги пришли 2 мальчика. Они рассказывали о своем интернате, жаловались на то, что плохо кормят. Когда им дали наш ужин — 3 куска хлеба с творогом, и еще суп, оставшийся от обеда, они решили, что их хотят закормить; и они действительно объелись; ночью одному из них стало худо. Они у нас проболтались целый следующий день, видно им понравилось».

«Все приезжают и приезжают мамаши, сестры, мужья к педагогам. Недавно мы подсчитали, что у 90 человек из всех 170 интернатных есть родители.

Сегодня утром я просыпала соль и решила, что с кем-нибудь должно поссориться. Целый день я набивалась на ссору, задевала всех, ехидничала на каждом шагу, так что девочки даже удивились, что это я стала такой ядовитой, но так ни с кем серьезно не поссорилась. За это я подралась со Светкой, и во второй раз на меня налетели трое — Вера, Светка и Иришка. Они навалились на меня и хотели связать мне ноги. Я брыкалась, царапалась и в конце-концов разогнала их и освободилась. Результаты боя: у Иришки в голове не хватает клока волос, у Светки расцарапана рука, а у меня обломан мой самый длинный ноготь и покурочен палец на левой ноге».

28 июня 1942 года

«Какое гадкое противное настроение у меня сегодня — так хочется поругаться, сорвать на ком-нибудь свою злость. Да и понятно, сегодня — 3 июля. В прошлом году в этот день уже все было собрано, сложено. В этот день я прощалась с городом, со всеми знакомыми. Как же может быть хорошее настроение, когда все это стоит перед глазами. Как же может быть хорошее настроение, когда знаешь, что Ленинград разрушен, и многих друзей уже, может быть, нет в живых?

А следующий день? Как тяжело было 4 июля, в тот день, когда мы уезжали. Утром, перед уходом на работу, папа попрощался с нами, поцеловал в последний раз. Бедный милый папочка! В тот день мы навсегда попрощались с тобою. Ты умер в родном Ленинграде, в страшном, осажденном городе. Нет тебя, и никогда больше не будет. А мама? Как тяжело было прощаться с мамочкой, когда знали, что расстаемся с ней надолго. Мама не велела плакать, и сама старалась сдерживаться, но разве можно было удержать слезы, когда поезд тронулся, и ее лицо мелькнуло в последний раз? Разве можно не плакать, вспоминая это? И вот завтра год с того ужасного дня.

Завтрашний день — годовщину интерната – отмечают, у нас будет что-то вроде праздника. Тяжело справлять такой праздник.

Что-то давно нет писем от мамочки. Что с ней, как то она живет там, совсем, совсем одна, ведь теперь даже Вовочки (брат Киры, скончавшийся в Ленинграде — прим. «Бумаги») нет. Хоть и тяжело ей приходилось с ним, а все же хоть какое-то утешение. Боже, скорей бы кончилась война, мы бы поехали в Ленинград к маме, чтобы больше уже никогда не расставаться».

«Что можно увидеть в комнате старших девочек утром после праздника? На полу, на столе, на кроватях разбросаны цветы, обрывки венков. Висят или валяются нарядные „креп’овые“ платья. Под кроватями книги, остатки костюмов, рядом с грязной банкой раскрытый утюг и корки хлеба. Тут же просыпан сахарный песок, над ним кружатся мухи. А сами девочки спят сном младенцев.

Меня Лариса Львовна разбудила идти слушать сводку. Сначала я сказала ей, что сегодня не моя очередь потом, что у меня нет калош и идет дождь, потом просто сказала, что не пойду и поругалась с ней, но в конце-концов пошла. Плохая сегодня сводка: наших войска отступили на Курском направлении, на остальных участках фронта ожесточенные бои.

Но возвращаюсь к вчерашнему празднику. Собственно говоря, это был не праздник, просто отмечали годовщину интерната. С утра у меня было плохое настроение. Все готовились, наглаживали платья, платочки, мне нечего было готовить. Ничего нет, что же гладить? За завтраком мы отметили одну особенность: дети интерната в буквальном смысле слова в простых часто даже нечистых платьях, а дети, имеющие мамаш (предположительно, речь идет о детях, к которым родители позже присоединились в эвакуации — прим. «Бумаги»), разодеты в шелка и бархат. Какая разница!

<…> Зачитали список премированных стахановцев и отличников. Мы обе с Элюнькой (младшая сестра Киры — прим. «Бумаги») оказались премированными: она — вязанной кофточкой, я шерстяной юбкой. Этими юбками нас премировали еще к 1 мая, но не сшили их, теперь ими же премировали вторично, и можно надеятся, что к Новому году мы их получим.

[На празднике] всем детям выдали по прянику и конфете, а взрослые ушли на кухню „на чашку чая“. Начались танцы. Я недолго была на них, танцевать было не с кем, мальчишки буянили, я ушла.

Я вообще мало бываю на танцах, не потому что я не люблю или не умею танцевать, просто мальчишки не танцуют со мной. Странно: вот над Люськой, например, они издеваются, а на танцы всегда приглашают, а со мной они играют в шахматы, уважают меня, но танцевать не зовут.

Может быть они считают меня слишком серьезной? Остается танцевать с девочками 7 класса (наши все заняты) или сидеть у стенки и смотреть на других. Я этого не люблю, и предпочитаю идти спать, тем более что в кровати можно подумать, помечтать о многом. Почему то чаще всего я представляю себя блестящей царицей бала, окруженной поклонниками, веселье, великолепие, множество цветов. Может быть потому что мне здесь не приходится танцевать?

Вчера получила я письмо от мамы. Бедная мамуля, каково то ей совсем одной быть в таком большом городе. Если бы здесь только можно было бы устроиться на работу, тогда я бы писала ей, чтобы она немедленно выезжала, но ведь работать в колхозе она не может, да и, по правде говоря, жаль расставаться с Ленинградом. Если мама сюда приедет, то обратно нам уже будет не вернуться. Хорошо, что их там стали лучше кормить, вообще в городе стало лучше».

«Сегодня прочла в газете статью „Варвары“. В ней описаны зверства немцев-захватчиков. Против обыкновения, эта статья потрясла меня. Долго еще стояла перед моими глазами картина сжигания мальчика, и страшный вид матери рвущейся к нему. Мне невольно подумалось, что бы сделала я, будь я там в ту минуту, что бы вообще я сделала, если бы я была на фронте <…> Скорее бы кончилась война! Вот только чего я действительно искренне желаю».

9 июля 1942 года

«Что-то долго нет писем от мамы. Правда, не так давно был от нее перевод. Я теперь богата. У меня 500 руб. и я трачу их как попало. Впрочем нет не как попало, конечно, но все-таки слишком шикарно, каждый день трачу на ягоды и молоко по 16 рублей. Иногда я задумываюсь, на долго ли хватит моего капитала, что потом думаю, надо покупать все пока возможно».

«Девочки теперь уходят на работу рано утром. Их будят задолго до пробудки. Мне можно было бы полежать и понежиться в постели еще часок, но я не могу. Мне неудобно перед девочками, которые идут на работу, и я встаю вместе со всеми.

Вчера в лесу зашел разговор о том, что у некоторых ребят нет родных. Я отозвала в сторонку Эльку, и сказала ей, что и у нас нет папочки. Она заплакала, но плакала, как я и ожидала, не долго. Время и разлука сгладили тяжесть потери; Мы уже привыкли жить одни, и потому смерть его не чувствуется так остро».

«Сегодня рождение Элюньки. Ей исполнилось 9 лет. Подумать только, такая большая стала наша крошка. Я готовила ей подарок, вышивала апликацией коврик, хотела кончить к сегодняшнему дню, но так и не успела. Пришлось подарить недоконченный коврик и мисочку клубники — виктории.

Девочки посостоятельнее (те, которые имеют мам) сделали ей небольшие подарки. Аня Кауфман подарила иголку, (это очень ценный подарок в наше время). Лена Подволоцкая тоже иголку, головку клоуна, два пряника и кренделек домашнего изготовления. Анна Лазаревна (Анна Мойжес  — известная ленинградская журналистка, дневник Киры был обнаружен в ее архиве и передан в «Центр выставочных и музейных проектов» для экспозиции в будущем музее блокады — прим. «Бумаги») дала ей два пряника и две канарейки. Она, конечно, как добрая сестренка, угостила меня. Но лучшими подарками были две картонных куклы из игры „Одень Люсю“, которых мама прислала в письме. Как она обрадовалась, малышка, когда я сказала от кого они.

Какая страшная, изнуряющая жара стоит у нас вот уже несколько дней. Бедные девочки, работающие на поле. Они приходят домой такие измученные, они так устают, что даже не ходят купаться, а все свободное время лежат. Что по сравнению с их работой подмести комнату или почистить картошку. Мне совестно глядеть им в глаза, когда они приходят с поля. Такой бездельницей, таким лодырем я чувствую себя в это время. Слава богу, что я освобождена от полевых работ».

«Сегодня девочек послали на сбор черной смородины. Мне и хотелось, и не хотелось идти с ними. Хотелось понятно почему: можно в волю поесть ягод, но было не удобно перед девочками; они бы сказали или подумали, на свеклу или картошку не ходишь, а на ягоды с удовольствием. Мне и так уже стыдно смотреть на них, когда они приходят усталые и измученные с поля.

<…> Стоит страшная жара. Днем невозможно сидеть в комнате: душно и кусаются мухи. Ночь еще хуже дня. Духота, комары и клопы не дают заснуть. Вчерашней ночью комары и клопы просто озверели. Они набросились на нас, так что мы вынуждены были бежать. Захватив матрасы простыни и подушки мы переселились в швейную, бывшую комнату старших мальчиков. Там было прохладно, комаров и клопов не было. Мы улеглись прямо на пол и моментально уснули.

<…> В воскресение у нас устраивается грандиозный клопиный погром. Мы с вещами переедем в швейную дня на два, а комнату зальем керосином, засыплем перетрумом, но если и после этого не выведутся клопы, тогда просто не знаю, что мы будем делать.

Мама сообщила мне адрес тети Нины. Я хотела написать ей, и даже начала письмо,но кончить не смогла. О чем писать? Что ее может интересовать? Ведь в городе мы были далеки от нее, как чужие. Становится грустно. Единственную родную тетю, я считаю почти чужой. А как наши девочки Лиля, Инка писали тетям — они находили темы, писали, а я не могу. Я бы, кажется, меньше затруднялась, если бы пришлось написать письмо нашей соседке тете Тасе, она всегда была гораздо ближе к нам.

<…> Делать нечего, читать тоже нечего. Я буду много, много думать и мечтать. О эти одиночные думы, бесконечные, несбыточные мечты! Как тяжело от них делается на душе. Тамара (одна из воспитанниц интерната — прим. «Бумаги») думает что я сильный человек, что у меня есть воля. Когда я узнала, что умер папа, я никому не сказала об этом, я никому не показывала, как мне тяжело и только иногда плакала по ночам. Она узнала об этом только на комитете комсомола, перед моим вступлением, когда я рассказывала свою биографию. Потом, когда умер маленький Вовочка , я опять не сказала никому. Зачем? Ведь все равно, не помогут. Из этого то и вывела Тамара, свое заключение. А я думаю, что не достаточная воля у меня. Если бы она была, разве же могла бы я избавится от этих дум, разве не могла бы забыть волнующие мечты?»

18 июля 1942 года

20 июля 1942 года

«Вот и еще месяц, тринадцатый месяц войны. Жестоко бьются наши, а немцы все идут вперед. Заняли Ворошиловград (Луганск — прим. «Бумаги»), подбираются к Ростову, дерутся под Воронежом. Войне не видно конца. Когда мы поедем домой — неизвестно. Но я все-таки хочу думать, что следующим летом мы поедем домой, что свое семнадцатилетие я справлю в Ленинграде. Подумать только, через [месяц] мне будет 16 лет».

«Целый месяц не брала я в руки своего дневника. За это время много чего случилось, и так как всего описать нет возможности, то опишу вкратце самое важное это день наших рождений. У нас в интернате есть хороший обычай отмечать 16-летия ребят. В августе 4 исполняется 16 лет и одной 17. Мы все объединили наши дни рождения и справили их со всей пышностью, которая только возможна в это время. Клавдия Андреевна сделала всем нам подарки: девочкам — по паре чулок, куску туалетного мыла и флакону духов, мальчикам — по паре белья. Валентина Викторовна, представитель кухни, испекла нам сдобные подарки. Наде — балерину, мне — санитарную сумку с красным крестом и другое в этом роде.

После ужина мы устроили танцы, а когда ушли воспитатели, то стали играть в „бутылочку“ и „голубков“, одним словом в игры с поцелуями. Все ребята смущались, и только делали вид, что целовались, а если зрители очень настаивали, то целовали друг друга в лоб или в руку. Я впервые принимала участие в этой игре. В общем было весело, и мы все остались довольны своим праздником».