Руандиец Валенс Манирагена — об образовании, частушках и том, как он переживает в Петербурге последствия гражданской войны на родине

Когда Валенсу Манирагене было 26 лет, в его родной Руанде началась гражданская война, в которой погибла почти вся его семья. Не участвовавший в боевых действиях Валенс вместе с женой-украинкой и детьми бежал в Петербург.

В России он преподает информатику, программирование и родной язык, участвует в жизни африканской благотворительной организации, помогая уроженцам других стран. 

Почему важно сохранять народные танцы, чем отношение россиян к власти похоже на руандийское и как петербургская архитектура и природа влияют на образ города — в рассказе руандийца для «Бумаги».

В 1987 году я поступил в ЛЭТИ в Петербурге. Там познакомился с будущей женой Ириной из Украины; она изучала французский язык, а я ей помогал. Мы влюбились, поженились, у нас родился сын. В 1991 году я вернулся в Руанду, где уже шла гражданская война, и преподавал в местном университете информатику и работал в компании, которая распространяла электричество и воду. Казалось, что боевые действия уже завершились, и через два года Ирина с сыном приехали ко мне, чтобы второй раз сыграть свадьбу и познакомиться с родственниками. Но оказалось, что война не закончилась.

После массового убийства людей (в ходе гражданской войны между правительством народа хуту и Руандийским патриотическим фронтом начался геноцид народа тутси со стороны хуту; по различным оценкам, погибло от 500 тысяч до 1 млн человек, то есть около 20 % всего населения Руанды — прим. «Бумаги») власть взял Руандийский патриотический фронт, с которым я был не согласен. За время войны пострадали практически все мои родственники-хуту, которые в основном были крестьянами и разводили картошку: брат пропал без вести, маму убили возле дома, сестер расстреляли. Жить в своей родной деревне Женда было невыносимо. Из-за нового правительства мне угрожали тюрьмой — и мы с женой и уже двумя детьми сбежали в Конго.

Нас вместе с россиянами МЧС эвакуировало в Петербург. Это стало возможностью жить по-человечески, но всё осложнялось тем, что нас с женой не хотели признавать беженцами.

Я потратил около года, чтобы достать нужные документы и доказать, что я могу проживать в России. Мне было очень сложно найти работу, чтобы выживать вместе с двумя маленькими детьми. Когда все документы были готовы, я пошел преподавать в ЛЭТИ.

Позже я также стал преподавать свой родной язык киньяруанда на восточном факультете СПбГУ, развелся с женой и вместе с другими беженцами из Руанды создал благотворительное общество «Ичумби», что в переводе с языка хуту означает «приют».

Чему вас научила Россия?

Еще когда я впервые побывал в Петербурге, меня удивило, что здесь, по сравнению с Руандой, большие дороги. Всё было красиво, хотя без множества многоэтажных домов, как сейчас. Вся организация города, движение транспорта, сам транспорт приятно удивляли. Для меня не стало шоком российское пьянство: в Руанде тоже много пьют.

Когда я вернулся сюда в 1994 году, всё изменилось из-за развала СССР. До преподавания я рыл траншеи для проложения связи. Мне почему-то запомнилось, что, несмотря на то, что это считалось черной работой, мы делали ее с удовольствием.

Теперь могу сказать, что лишь в России научился терпеливо ждать изменений и улучшений ситуации, но при этом не позволять плохо относиться к людям. У нас в Руанде есть пословица, которая гласит, что чем больше терпишь, тем больше получаешь. Если мне говорят что-то плохое, я могу и ответить, а если кто-то делает что-то несправедливое, борюсь с этим. А спокойно жду именно независящих от меня вещей — например, счастливого момента.

Когда в 2015 году я приехал в Руанду (впервые с 1994 года), понял, что смотрю на всё уже с другой стороны, со стороны России. Было приятно увидеть отца, старых друзей, но я понял, что ошибаюсь относительно многих вещей, которые происходят там: те же руандийские протесты в России освещают с другой стороны.

Кто сыграл для вас важную роль?

В Петербурге благодаря многим людям я смог пережить последствия войны. Когда нас не признали беженцами, меня прописала знакомая женщина, просто решила помочь.

Здесь было спокойно, была возможность переключиться на другие занятия. Сначала мы в «Ичумби», например, помогали только руандийским беженцам, но после стали способствовать получению политических убежищ людьми из разных стран Африки.

Из-за сложностей с получением гражданства многие беженцы уезжали в Европу — и это плохо, ведь они профессионалы своего дела, которые должны быть востребованы здесь. Занятость помогала тогда и помогает мне сейчас.

Какие-то отголоски той войны есть до сих пор. Людям кажется, что они знают что-то о войне в Руанде, но они понятия не имеют, как происходило всё на самом деле, какие процессы шли в обществе. Люди повторяют то, что говорят в СМИ. А то, что те, кто начал войну за демократию, установил впоследствии [при приходе к власти] жесткую диктатуру, никто не знает. Всё трактуется со стороны победившего, но с этим уже никто не может мне помочь.

Что вы хотели бы перенести из своей страны в Петербург?

Мне хочется обучать петербуржцев руандийским танцам. На мой взгляд, важно делиться культурой с другими, делать всё доступнее. Руандийское пение где-то может напоминать грузинское из-за специфического ритма. Руандийские танцы построены на подражании местным животным: хождению коров, полетам журавлей. Человек, увидевший это впервые, может перенестись в культуру, которую никогда не знал. Это помогает лучше понимать других людей.

Когда экспаты приезжают в другие страны, им важно сохранять танцы и пение. Это позволяет не забыться. Кому-то это может показаться лишним, но в нашем представлении это важно.

В остальном Руанда и Россия похожи: у нас, к сожалению, схожие менталитеты. Отношение к власти точь-в-точь одинаковое: люди считают, что раз человек у власти, то нужно его обязательно уважать. Многие думают, что не нужно ничего менять: якобы когда наступит «то самое время», всё решится.

Пять находок в Петербурге