За прошедший месяц профессор Максим Кронгауз побывал в Петербурге дважды. 12 июня он прочитал лекцию в рамках первого «Открытого университета», организованного «Бумагой», Новой сценой Александринского театра и тремя ведущими вузами города, а через две недели принял участие в июньских «Диалогах» вместе с журналистками Мариной Королевой и Ксенией Турковой.
«Бумага» побеседовала с известным лингвистом о том, на каком языке говорят люди, выросшие в сети, что такое «интернет в коротких штанишках», почему в социальных сетях все борются со всеми и как это влияет на коммуникацию. Также в нашем материале — избранные тезисы из лекции ученого: о скандале вокруг слова «телочки», склонении слова «кофе», политкорректности и других спорных вопросах языка.
Фото: Анастасия Брюханова
— Людям, которые росли и взрослели в постсоветской России, постоянно приписывают особые черты и качества. Согласно теории поколений, «миллениалы» высоко ценят свободу и образование, мыслят глобальнее, чем поколение родителей. С точки зрения языка и общения чем отличаются нынешние тридцатилетние?
— Люди, которые успели вырасти во время перестройки, впитали совсем другой — стабильный — русский язык. Начиная с 90-х начались разнообразнейшие процессы, причем очень быстрые, поэтому и скорость изменений резко выросла. Как правило, все обращают внимание на появление новых слов, но это не главное, важнее появление новых значений. Очень интересен процесс ухода слов. Ушли целые пласты быта: мы перестали писать чернилами, использовать такой инструмент, как пишущая машинка, соответственно, весь комплекс этих слов ушел.
На нынешних тридцатилетних сильнейшее влияние оказал интернет. В первую очередь изменились условия коммуникации. С одной стороны, появилась возможность разбиваться на группы по интересам — это сообщества внутри блогосферы и внутри социальных сетей. С другой, все в курсе всего, потому что некие главные явления вырываются на общий простор. Поэтому дети, выросшие в абсолютно новых условиях, есть эксперимент, результат которого мы не знаем.
— В последние лет пять общение в сети и в реальной жизни стало примерно одинаковым. Ушел специфический язык интернета, «язык подонков». Почему произошло сближение двух этих сфер?
— Двадцатилетние выросли с интернетом, у них нет ощущения, что они в него играют. А у людей, использовавших «язык подонков», было ощущение, что это игра в интернет и есть возможность игровой свободы. В интернете эти люди были крутыми хулиганами, ругались матом, говорили на смелые темы, а в жизни это были такие скромные ботаники. Тогда общение в сети принципиально отличалось от общения в реальной жизни.
— Общение между людьми вообще сместилось в поле интернета. Мы даже телефоном пользуемся меньше, чем мессенджерами. Если мы действительно стали больше писать, как это влияет на развитие речи?
— Да, я полностью согласен: теперь связаться с человеком значит написать письмо неделю назад и не получить ответа. Письменная речь постепенно вытесняет устную, формируется новый этикет. Совсем, конечно, одно другое не вытеснит, но экспансия письменной речи действительно есть. Если в кафе сидят четыре человека, они тыкают в телефоны и могут общаться таким образом и друг с другом, и с кем-то еще, но это перестает быть оскорбительным. Постепенно такое поведение становится естественным.
Важно понимать, что письменная речь, вытесняя устную в привычной ситуации диалога, приобретает ее черты. Она становится структурно и композиционно походить на устную, в ней больше жаргонизмов. Это уже не та письменная речь, которую мы имели раньше.
В интернете эти люди были крутыми хулиганами, ругались матом, говорили на смелые темы, а в жизни это были такие скромные ботаники
— Можно нынешнюю привычку общаться письменно в сети сравнить с чем-то из эпохи до интернета?
— Я как раз искал такие аналогии. Мне показалось, что самым близким явлением, но совершенно другого масштаба были записки в классе. Школьники и студенты обменивались записками, письменно реагируя короткими фразами, которые надо написать на маленьком кусочке бумаги. Это примерно такой тип общения, однако если раньше листочек выкидывался и ничего не оставалось, то теперь все остается в интернете. Из-за этого меняется и сама коммуникация, потому что мы знаем, что все, что мы написали, останется в сети.
Общение стало гораздо более комплексным. Невербальная составляющая теперь присутствует постоянно — это и смайлики, которые вошли в текст, эмодзи и картинки-демотиваторы.
— А люди не становятся примитивнее из-за того, что от слов переходят к картинкам и смайликам?
— Это же вопрос меры. Мы становимся примитивнее, если общаемся только так. Если мы общаемся по-разному в разных сферах и человек не путает общение в интернете, с родителями и с подругой, это отнюдь не приводит ни к какой деградации. А вот если человек запирается в каком-то одном пространстве и не реагирует на другие — это определенная деградация. Но странно выглядит и тот, кто презирает интернет и говорит, что будет общаться только устно — он тоже выпадает из некой очень важной сферы общения. Это тоже плохо, даже если такой человек носитель высших ценностей, культуры, он отстает от своих ровесников.
Фото: Анастасия Брюханова
— Как вы уже сказали, в отличие от бумажек, все наше общение сохраняется и будет копиться дальше. Какие последствия для общества это может иметь?
— Сколько длилась мода на «язык подонков»? Казалось бы, это такое покрывшее все течение, а длилось оно всего несколько лет, потом люди его переросли. «Интернет в коротких штанишках» повзрослел, и эти слова уходят в прошлое. Конечно, механизмы остаются: моду и постоянное обновление никто не отменял. Но взрослые люди перестали баловаться, ценности изменились. Мы видим, насколько серьезнее и ответственнее стало общение, потому что внешний мир, который раньше на интернет не обращал внимания, не просто обратил внимание, а хочет его регулировать, возбуждать уголовные дела.
Еще пять лет назад было непонятно, где кончается частное пространство и начинается публичное. Сегодня публичным становится многое, это порождает ответственность: в разных странах, разных культурах она проявляется по-разному. Однако все понимают, что теперь слово в интернете не менее значимо, чем слово в газете или книге. Все меняется, и в этом смысле та безудержная свобода и игра, которые были актуальны раньше, ушли.
— С точки зрения влияния на язык есть ли что-то, сопоставимое с интернетом?
— На сегодняшний день ничего сопоставимого с этим назвать нельзя. Что касается приемов, то сейчас особенно видно, как активно идет разработка коммуникативного оружия — как оружия нападения, так и оружия защиты. Это постоянный процесс, просто сейчас он стал очевидным: мы видим интернет-холивары, медиабитвы, мы видим, как они развиваются, кто кого обидит, кто повелся на троллинг. Все это сохраняется, мы можем это исследовать. Поэтому кажется, что интернет сегодня сверхконфликтен. Процесс производства коммуникативного оружия ведется постоянно. Придумали ботов и троллей всего несколько лет назад, а это уже обыденное явление.
Есть особая радость: поймать близкого тебе по духу человека на том, что он ошибся во взглядах
— Вы говорите, что идет разработка оружия, а кто с кем борется?
— Все со всеми. Потому что сначала спор может быть политическим (о ситуации на Украине), а потом люди, которые были по одну сторону баррикад в этом споре, перепрыгивают в другую область (например, политкорректность) и начинают рассуждать о феминизме — и оказываются по разные стороны. Есть особая радость: поймать близкого тебе по духу человека на том, что он ошибся во взглядах. Это особенно видно по дискурсу интеллигенции, которая набрасывается на кого-то из своих, поймав его даже не на сомнительном поступке, а на каком-то не том мнении.
— Сможем ли мы рано или поздно поставить знак равенства между речью в сети и в реальной жизни?
— Думаю, что нет. Конечно, сейчас произошло сближение двух условных миров и такой пропасти, как раньше, уже нет. Наше общение и речь основываются прежде всего на разнообразии. Русский язык не один — их много. Мы владеем не только литературной нормой или нормой интренета, мы владеем разными нормами и умеем переключаться. Если все сольются в одну, это будет беда и для языка, и для общения. В такой унификации, на мой взгляд, и есть деградация.
О том, почему склонять «кофе» не страшно
О скандале вокруг слова «телочка»
Одна из самых великих битв — это, конечно, спор о роде «кофе» (есть не менее важный спор об ударении в глаголе «звонить»). В 2009 году начался скандал по поводу словарей, где обнаружили странные для журналистов нормы: дополнительно к мужскому роду был разрешен средний род к слову «кофе». Кто-то говорил, что никогда не выпьет «черное кофе». С тех пор вообще откажется от кофе, если оно будет «черное». Больше всего меня потряс пост в интернете, который был написан сплошь матерной лексикой, но в защиту чистоты русского языка.
Я не буду сейчас объяснять, почему лингвисты разрешили средний род. Просто такие процессы происходят в языке, и я ловил очень образованных людей на среднем роде, но не напрямую. «Черный кофе» все заучили в школе, но любой, даже самый образованный человек, легко заменит слово «кофе» на местоимение «оно». Например, вопрос жене: «Ты купила кофе? Где оно?». Почти любой человек может сбиться в этом месте или выбрать глагол среднего рода: «закипело кофе». Тем не менее род «кофе» служит для нас точкой грамотности. Например, слово «метро» изначально было мужского рода. И что, нам хуже стало от того, что «метро» стало среднего рода? Нет, но «метро» не такое знаковое слово, как кофе. Еще один пример: слово «евро». Сначала было мужского рода, сегодня кто-то скажет «одно евро», кто-то скажет «один евро», и это никого не коробит. Я не призываю образованных людей переходить на «кофе среднего рода». Вторую норму надо блюсти, хранить — это все правильно. Но нужно понимать, что в языке все меняется.
Помимо гендерной проблематики, выяснилось, что слово «телочка» все воспринимают по-разному. И если считалось, что «телочка» — мужское слово и слово, рассматривающее женщину как сексуальный объект, то сейчас некоторые женщины с удовольствием употребляют это слово и по отношению к себе.
Развернувшийся вокруг этого слова скандал интересен и с лингвистической точки зрения, и с точки зрения механизмов, потому что если большинство скандалов в интернете не имеют никакого разрешения, то скандал с «телочкой» имел результат. Одна из сторон («Медуза» — прим. «Бумаги») извинилась за употребление этого слова в СМИ. И это интересно, потому что мы видим, что в среде либеральной интеллигенции неполиткорректным оказалось быть плохо. И того, кого ловят на этом, обречен извиняться. При этом сторона, оправдывающаяся сначала, не оправдывалась, а пыталась шутить на эту тему — отделаться шуткой.
В русской коммуникации шутка — прием универсальный и очень важный. Надо сказать, что из политкорректного дискурса шутка почти уходит. Шутка уже не считается способом снять конфликтность, разрешить проблему. На мой взгляд, это довольно опасная тенденция, потому что все же шутка для нас была всегда спасением. Даже не шутка, а скорее ирония. Но в данном случае одна из сторон отвергает возможность шутить по такому поводу. На мой взгляд, это довольно любопытное и новое явление в этой области.
Об уменьшительно-ласкательной форме
О том, куда делись обращения
Есть слова, которые произносим мы все, и не надо думать, что страсть к уменьшительности — свойство нежных женщин (ну там «колбаска», «сырочек», «молочко»). Какие-нибудь два грубых мужика все-таки пьют «водочку» и «коньячок». Так проявляется особое свойство русского языка — одомашнивание пространства. Это уже не суффикс уменьшительный, а показатель домашности ситуации. Да, это скорее относится к низкой культуре, чем к высокой культуре интеллигента. Хотя интеллигенты тоже такое используют. Вообще, низкая культура всегда более теплая, чем культура высокая. И вот эта идея одомашнивания, которая в целом характерна для русской культуры, конечно, в низкой культуре встречается чаще.
В русском много обращений, но в этом месте прокол. Революция ввела замечательное обращение «товарищ», замечательное в том смысле, что оно много чего упростило. Оно было первой гендерной революцией и сняло противопоставление между мужчиной и женщиной. Удобно и тем, что можно с фамилией, без фамилии. В отличие от «господина» и «сударя». «Господин» с фамилией, а «сударь» — без. Общение к незнакомому человеку существует, мы просто не используем существительные для этого. Нейтральных существительных у нас нет, а есть огромное количество просторечных: «мать», «отец», теплые, но невежливые слова. Нельзя сказать: «Мать, садитесь пожалуйста», так же как «Сударь, иди отсюда».
О политкорректности в языке
О том, как живут брань и мемы
Когда появляется группа людей активных, борющихся за свои права, они в итоге воздействуют на язык. Есть сумма людей, на нем говорящих, и между ними всегда идет некая борьба. Вообще, язык мощнее и умнее каждого из нас в отдельности, но все равно он является полем битвы, и эти изменения происходят отчасти из-за того, что одна группа людей более активно воздействует на язык.
«Нигер» не очень важное для нас слово, а вот «негр» — важное, потому что оно было нейтральным. Сегодня же «негр» вытесняется из текстов. Особенно если речь идет о прессе. Конечно, вытесняется под влиянием английского, где это слово неполиткорректно, но хорошей замены ему нет. «Афроамериканец» — все-таки очень частная вещь, «черный» не приживается, потому что слово имеет в русском языке очевидно негативные ассоциации. Я думаю, что избегание слова «негр» будет усиливаться, но пока не вижу никакого аналога, скорее «чернокожий». Оно тоже нечасто используется, но это скорее способ не говорить на эту тему вообще.
Когда речь идет о преступлении, так ли важно, какой национальности был преступник. Нынешняя политкорректность заключается в исключении слова, чтобы об этом не говорить. Я думаю, что, например, слова «негр» будет меньше, но у нас нет своего слова. Вводить какого-нибудь «афрорусского» нелепо, и это сложная проблема для языка, но очевидно, откуда она идет. Если нам важна эта смысловая категория, значит, мы про нее можем что-то сказать. Если мы категорию уничтожаем, то мы про это говорить не можем. Значит, исключая слово «негр», мы про цвет кожи вообще не говорим.
Мемы существовали в досетевую эпоху. Если мы возьмем так называемые крылатые фразы, то это тоже мем. Скажем, фраза «Счастливые часов не наблюдают» живет несколько веков, а какие-нибудь самые знаменитые мемы (в рунете это «Превед Медвед») прожили лет пять. Не столь выдающиеся мемы живут месяц, то есть все процессы гораздо быстрее.
Не думаю, что сейчас кто-то ругается, используя слово «черт», довольно архаично выглядит «черт возьми», «черт подери». Это связано с тем, что теряется сила бранных слов. Если слово перестает быть табуированным, часто употребляется, то оно теряет свою энергетику, и тогда его заменяют на более энергичное, более грубое слово. «Черт» стало восприниматься легче, а когда-то это было очень грубое ругательство. Такое может произойти и с матом. Так перестают работать слова ненависти: оскорбить человека с помощью слов «москаль» или «хохол» невозможно: он не обидится. Надо выдумывать новое, так появляются «укропы», выдумываются «ватники». Дальше уже, к счастью, работает механизм иронии. На «укропа» украинцы отвечали тем, что кто-то говорил, что хохлы — это плохие, а «укропы» — настоящие. На «ватника», с другой стороны, был ответ — «вышиватник». Креативность языка и его носителей — это интересный процесс, но пугает, что он занимает много коммуникативного пространства.
