В семидесятилетнюю годовщину полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады «Бумага» публикует воспоминания пятерых ленинградцев, в разном возрасте переживших голод, бомбежки и потери близких. Очередная история — рассказ Виталия Павловича Акатова, работника подстанции и трамвайного парка, о том, как подростки с энтузиазмом помогали взрослым тушить зажигательные бомбы, смотрели ночами на зенитки и были уверены, что не боятся снарядов.
Фото: Екатерина Толкачева
Когда война начиналась, мы готовились бомбы тушить: и чердаки разбирали, дощечки вытаскивали, и маленькими ведерками носили песок, и воду наливали. Ночью дежурили на крыше. Самолеты летят, зенитки стреляют — интересно было смотреть, такого мы раньше не видели. Был еще детский энтузиазм и гордость: вот, снаряд свистит, а я не боюсь. Когда падали «зажигалки», все тушили, помогали взрослым. Сам-то туда не полезешь: искры больше чем на метр разлетаются, поэтому сначала засыпали песком, потом опускали в воду.
Мы жили вдвоем с матерью на Большой Разночинной. Когда я работал, мне было тринадцать лет, считался учеником монтера на подстанции. Обессиленные, мы выполняли то, что нам говорили, — с трудом, под обстрелами. Насос несешь, а он около четырех килограммов весит: на спину привяжут — и вперед. Присесть боялся, потому что встать силы не было — так прислонишься к стенке, отдохнешь чуть-чуть и дальше идешь.
Как тревога, так и бомбы летели. Немец даже иногда издевался: бочки железные вместо бомб кидал, они такой вой создавали, гудели, визжали — страшно было. Была одна бомбежка в районе Пушкарской, когда больше 200 снарядов за 10–20 минут сбросили.
Ночью дежурили на крыше. Самолеты летят, зенитки стреляют — интересно было смотреть, такого мы раньше не видели. Был еще детский энтузиазм и гордость: вот, снаряд свистит, а я не боюсьМы тяжелую жизнь прожили. Когда я пошел работать, уже был опухший весь, кожа была, можно сказать, обезжирена. Утром встаешь на работу — валенки к полу стоят примерзшие, а оторвать силы нету. На работе дрожжевой суп ели, давали полтарелки полутеплого. Уксус можно было глотками пить — настолько организм был истощен. Сейчас говорят: тогда жили, учились — да какая там была учеба, когда в голову ничего не лезло! Дома холодно, старался подольше на работе быть. Но мы друг друга очень поддерживали. Все были как братья и сестры. Я в столовую не ходил, так мне кладовщица каждый день то полбанки супа, то «хряпу» принесет. Зимой 1941–42-го хлеба по четыре дня, по неделе не давали. Люди в булочных помирали. После того как хлеба много дней не было и его с 11-го хлебозавода на лошадях везли по булочным, то в воздух стреляли, чтобы хлеб не разграбили. Как люди выживали? Даже трудно сказать. Вот приходишь в булочную, там стоит мужчина, на нем пальто надето. Выхватывал хлеб и ложился ел его. Его все били — а что били? Там ударов-то не было. Или такой факт: мужчина пришел, у него хлеб в тряпице — граммов около ста, обменял на горсть табака. А табак — ворох какой-то, одни опилки. Он, бедный, крошечки собрал, закурил и упал тут же от головокружения.
Я был здесь все 900 дней, мать моя работала кондуктором в парке, когда трамваи пошли. Уже когда эвакуация была прекращена, меня тоже оформили на работу в трамвайно-троллейбусный парк. Но в 44-м году я заболел — воспаление легких, а врачей тогда не было, меня выходила мать. После этого уже не работал, а в 45-м пошел в ремесленное училище.
У нас была возможность эвакуироваться, даже принуждали, но мать почему-то не захотела и меня не отпускала, да я и сам не хотел. Не знаю, Господь не пускал. Тогда эшелоны бомбили с эвакуирующимися, на Ладоге было много потопленных.
Конечно, все верили, что война закончится, боялись, чтобы не заняли город. Когда начался прорыв блокады, появилось и больше уверенности. У нашего начальника карта была, и он каждый день ниточками, булавочками все отмечал, где наши войска. Это большое дело: появлялось ощущение жизни, радость от того, что пошли вперед. Город выстоял за счет подвигов людей. Возьмем даже Кировский завод — я это слышал уже после войны: когда было наступление, рабочие сразу шли и на машинах поддерживали — ополченцами они считались.
Как люди выживали? Даже трудно сказать. Вот приходишь в булочную, там стоит мужчина, на нем пальто надето. Выхватывал хлеб и ложился ел его. Его все били — а что били? Там ударов-то не былоКонечно, вспоминать мне это теперь очень тяжело даже. Сейчас все уже пройдено, все как будто во сне. Но что суждено, то суждено. Никуда не денешься. Я так понимаю жизнь.
